Борис Дышленко - Людмила

Серебряный стаканчик вырос из обрыва вместе с корнями засохшего дерева, которое следующей весной уже, наверное, должно было рухнуть в овраг, но мы покинули город в том же году и не могли этого наблюдать. Да и само дерево, собственно, было уже не дерево, а какой-то трухлявый огрызок, сухой ствол без ветвей и без сердцевины, пустой и, по-видимому, очень легкий, так что и хорошего треска при падении, наверное, не получилось. Однако ты видишь, как давно это было? И вот стаканчик торчал из обрыва, как будто он вырос из него. Он был наполнен землей, этот стаканчик, и мы долго выковыривали землю щепкой, потом гвоздем, а потом еще отмывали его водой из ручья и в конце концов мы отмыли его так, что из него можно стало пить. А стаканчик оказался там, но все это наши детские фантазии, Людмила, такие же фантазии, как и история этой женщины в голубом берете, как и самый берет, который, возможно, не был голубым, — он оказался там потому, что кости игравшего и игральные кости, и все остальное — все, что не успело истлеть, — вросло в землю и покрылось культурным слоем, — я ж говорю, что туда стаскивали всякую падаль, — а город, дерево и, возможно, самый овраг появились значительно позже. И вот овраг рос, рос и наконец дорос до стаканчика, запутавшегося в корнях, а тут подоспели и мы с парой бутылок дешевого крепкого вина, с уверенным видом и с большими надеждами, потому что это вообще было время больших надежд — они бы могли оправдаться. И это факт, что последние годы этот стаканчик только и дожидался кого-нибудь из нас, я думаю, именно меня, потому что мы его потом разыграли и он достался мне. Но ты понимаешь, насколько это удивительно? Вернее, было бы удивительно, если бы принять во внимание нашу игру. Ведь не будь этого стаканчика, не было бы и игры, ничего б не было. Мы сделали из него символ, как и изо всего, что в те времена попадалось на нашем пути. Но если так, то ты понимаешь, насколько это удивительно? Год за годом, пока внизу в высокой траве у ручья протекало мое счастливое детство, овраг разрастался и разрастался, чтобы ни раньше, ни позже, а в нужный момент дорасти до стаканчика, — он хранил его для меня. Если бы я пришел позже, он уже успел бы упасть и скатиться по крутому склону далеко на свалку, где он затерялся бы среди всякого хлама, а приди я раньше, я бы просто его не заметил, то есть я его и не видел раньше, — но в тот раз я пришел точно во время, когда я готов был сделать первый шаг, но еще ждал чего-нибудь, что бы меня подтолкнуло. Да, как и многим в то время, мне казалось, что я готов дать показания и созрел, чтобы сказать правду. Впрочем, все это, может быть, и не имеет отношения к стаканчику. Но тогда я почему-то придал этому очень большое значение — я же говорю, что это только детские фантазии, Людмила, — и я взял этот стаканчик как наследство того неудачливого игрока. Правда, я потом потерял его, этот стаканчик. Потерял. Но это не важно. И вообще его могло бы и не быть или я мог бы не придать ему такого значения, но он был, и я нахожу, что это символично.

А что касается того игрока, то много веков тому назад, когда еще существовали люди с песьими головами, когда опричники оперными казнями развлекали русский народ, а может быть, позже, во время великой чумы, когда игра в зернь была особенно популярна в той никогда не существовавшей стране, — и этого нельзя забывать, того, что ее никогда не существовало, и если об этом помнить всегда, то можно не обращать внимания на те исторические неточности, которые я здесь могу допустить, — тогда, в той последней для него игре поставлено было гораздо больше, чем он мог отдать, и поэтому он пошел на самое большое шулерство в своей сравнительно недолгой жизни. Надо же — все проиграть и при этом ничего не дать выиграть.

И вот теперь кости как части тела и игральные кости, как части души, потому что у него была душа игрока, — все это разлагалось на составные части согласно законам природы. А небольшая капля свинца, прошедшая сквозь сердце (потому что те пули были без оболочки), эта капля свинца, она и теперь лежала где-то здесь вместе с игральными костями, но их мы тоже не нашли. Если бы этот кусочек свинца откопать и сделать на нем надрез... Как приятно было потом валяться на жесткой траве и чувствовать себя по-настоящему пьяным, и кроме того я знал, что следующий мой ход... Нет, я просто первый раз в жизни чувствовал себя пьяным и, по совести говоря, это было мерзко и отвратительно. Потом нас еще долго рвало в этот овраг, и иногда мне кажется, что меня рвет всю жизнь.

Но эта капля свинца, а она была одним из условий игры, хотя, напоминаю, как итог шулерства, — тем не менее она существовала и теперь находилась где-то здесь, рядом, — может быть, просто нужно было пошарить руками вокруг себя, но мы были заняты тем, что блевали в овраг.

Впрочем, я думаю, с чего бы этому кусочку свинца оказаться на поверхности земли? Разве что прорасти. Бывает. Я знаю: бывает, что и свинец пускает ростки. Но он, надо думать, лежал под культурным слоем, потому что раньше городская свалка доходила и сюда, и сюда сбрасывали всякую дрянь, — он лежал под культурным слоем среди игральных костей, и на них, я знаю, сохранились точки: две, четыре, шесть...

Этот серый кусочек свинца... Если бы его откопать и сделать на нем надрез, царапину на душе игрока, потому что это был солнечный день... Этот кусочек свинца, он потому оказался здесь, среди игральных костей, что проигравший последним движением прижал к сердцу левую руку, а в ней оказался стаканчик с костями, вот так это все и оказалось в тесном соседстве.

Этому игроку... Нельзя сказать, чтоб ему не везло. Нет, карьеру игрока он начинал с неслыханным успехом. На базарных площадях, на ярмарках народ собирался вокруг, чтобы посмотреть на игру, и никто никогда не мог уличить его в шулерстве. Может быть, он чувствовал, какие выпадут кости, а может быть, его просто долго не отпускала судьба. Кто-то с возрастом, когда его оставляет удача, находит подставных партнеров, пускается в разные хитрости, но этот — то ли он заранее знал начало и конец — не предпринимал ничего. И вот всю жизнь игрока — собственно, несколько лет — он все реже выигрывал и все чаще проигрывал, пока однажды не обнаружил три точки, три минимальных точки на игральных костях. Или наоборот, три шестерки, но это все равно, потому что здесь, над будущим оврагом он разыгрывал одну из своих задач. Ну, как разыгрывается шахматный дебют, Людмила. Вот так же и зернь. Но ставка при этом была настоящей. Позже, когда появились револьверы, он, возможно сыграл бы в рулетку, но тогда он мог бы и проиграть. Или выиграть — это с какой стороны посмотреть. Но и здесь, уж если поставил задачу... И вот тут, наконец разрешив ее навсегда, он удивился, несчастный игрок. И в этих диких в ту пору местах не нашлось никого, кто мог бы похоронить беднягу. Вероятно, кости его обглодали шакалы, а истлевшие обрывки одежды, какая-то мелочь из кожаной сумки, сама сумка, кусочек свинца и игральные кости — все это вросло в землю. И как будто это не корни дерева, нет, как будто он сам с последней надеждой протянул мне этот стаканчик, и я не мог разобраться: кто же я, наследник или выигравший партнер.