Борис Дышленко - Людмила

Вот в такой момент я и срезал первый угол с одного из снимков. Я сидел на берегу ручья; сухие, прошлогодние заросли высокой травы заслоняли меня со стороны дома, прозрачные дымы коптилен и дворовых печей поднимались над Нахаловкой; ножницы я принес с собой.

Эта борьба продолжалась несколько недель. Иногда я забывал о женщине, иногда просто не решался срезать очередной угол или виток, причем моя нерешительность распространялась и на мужчину, вернее, на ту близость, которая между ними совершалась, и каждый раз, когда очередной виток спирали уносило медленно текущим ручьем, я подолгу смотрел на сократившуюся фотокарточку, пытаясь понять, пытаясь доказать себе, что их близость от этого уменьшилась. Шаг за шагом я завоевывал эту блондинку и раз за разом, глядя на постепенно убывающего мужчину (сначала были срезаны волосы, потом плечи и часть ног — оставались только живот и бедра, охваченные ногами вознесшейся над ним блондинки), я пытался осознать ее, проникнуть в нее, дать ей имя, но каждый раз снова и снова убеждался, что мне ее не достичь. Тело обезглавленного мужчины не заменялось моим телом и тело женщины не принадлежало мне. Поверженный, я скрипел зубами от ярости и бессилия и чуть не плакал.

Тогда, покончив с мужчиной, я принялся за тело женщины, поскольку и само по себе оно было отдано моему постороннему взгляду, то есть его можно было бы считать посторонним, не зная о существующей между нами связи — она, например, не знала, а ведь именно она не должна была показывать свое тело посторонним, сохраняя его для меня. Таким образом я был и посторонним, и единственным, кто им не был. Этого протворечия я до сих пор не могу разрешить. Вот почему мне так часто хочется быть посторонним в своей собственной любви. И ты можешь не прощать меня, Людмила, но таков уж я есть.

Итак, продолжая спираль, я принялся срезать тело женщины, по-прежнему пытаясь понять и по-прежнему ничего не понимая, но когда этот снимок сократился до размера увеличительного стекла и на нем оставалось только лицо в берете на светлых, размытых, как дым, волосах, лицо с той улыбкой, которая сходит с лица, — я понял, что отнял ее у себя. Все то, что было срезано и унесено ручьем, впадавшим неизвестно куда, — все это вместе с лицом, лежавшим у меня на ладони, принадлежало тому мужчине — я сам отдал ее ему.

Да, теперь я вспомнил, что Прокофьев предложил мне очерк об этой женщине, когда от всех этих фотокарточек, изрезанных на узенькие, глянцевые, черно-белые спиральки, оставалось одно лицо, именно то, на котором сохранилась эта сходящая на нет улыбка, — его я мог безбоязненно приклеить к стене у себя над столом. И тогда я все-таки сдался — наверное, мне не следовало этого делать — и мы стали придумывать разные сюжеты. Разумеется, то, что мы предлагали друг другу, тоже была неправда, но была одна подробность, которая постоянно фигурировала в наших рассказах, и это по-моему была единственная правда.

Сюжет, предложенный Прокофьевым был таков. Он утверждал, что где-то далеко, в каком-то северном городе и, конечно же, за границей, может быть в Копенгагене или в Стокгольме, потому что многие дома в этом городе были увенчаны островерхими башенками по углам, и хотя домов с такими башенками хватало и в Гальте, нам предпочтительнее была заграница, потому что она тоже могла существовать только на снимках, — да, наверное, в Стокгольме, и это подданная шведского короля появляется по утрам на одной из его окраин, а потом на лестнице городского в скандинавском стиле шестиэтажного дома (это, конечно, больница) и там она переодевается в белый халат — эти кадры почему-то пропущены. Она сестра милосердия и поэтому переодевается в белый халат, вешает на грудь стетоскоп, но берет, видимо, для непринужденности общения с больными оставляет на голове. Так вот, я попытался вернуться к этой идее, но у меня ничего не получилось потому, что она не переодевается в белый халат и не вешает на грудь стетоскоп — у нее другая задача. Ее специальность — душа, а не тело. Но почему на сестре милосердия не может быть голубого берета? Ее милосердие — лечение души, а не тела. А ее тело... Она отдает его на поругание журналам, на поругание взглядам, на осуждение и приговор. Это жертва, которую надо принять. Она хочет объяснить, хочет доказать на примере, что все, на самом деле, не то, чем казалось, и для этого она должна обнажить свою плоть. Но здесь фантазия Прокофьева истощалась — он никак не мог определить роли плэйбою, с которым все это происходило, и от чего его надо лечить или нести утешение. Также мы не могли объяснить происхождение снимков. Вечером на пороге дома ее встречал симпатичный элегантный и стройный, который утром смотрел ей вслед и которого она нежно любила... Кто он ей был, если встречал ее дома? Тут мы опять не могли договориться с Прокофьевым, знает ли он, чем она там занимается или нет. Я не хотел верить в то, что он это знает, но, может быть, потому, что сам это знал.

— Но ведь это только работа, — убеждал меня Прокофьев. — Ведь она сестра милосердия. Суди сам, может ли она отказать безнадежно больному, отказать ему в утешении? И неужели ты стал бы ревновать к человеку, который, возможно, завтра умрет.

О, еще больше, чем в любом другом случае. Так мне казалось. Нет, объяснение Прокофьева не удовлетворяло меня. Я пытался представить это себе, но у меня ничего не получалось потому, что она не переодевается в белый халат и не вешает на грудь стетоскоп — у нее другая задача. Ее специальность — душа, а не тело. Но почему на сестре милосердия не может быть голубого берета? Ее милосердие — лечение души, а ее тело... Она отдает его на поругание журналам, на поругание взглядам, на осуждение и приговор. Это жертва, которую надо принять. Она хочет объяснить, хочет доказать на примере, что все на самом деле не то, чем казалось, и для этого она должна обнажить свою плоть.

Утром, когда яркое солнце покрывает светлыми пятнами узкие тротуары уходящей вниз улочки и дрожит на распущенных волосах хрупкой блондинки, она выходила из дому, не закрыв за собой одностворчатую, многофиленчатую дверь, потому что там еще оставался глядевший ей вслед высокий мужчина с приятным мужественным, но одновременно и интеллигентным лицом, спускалась по нескольким ступенькам на мощеную кирпичом дорожку, направляясь к калитке в невысоком, ажурном, металлическом заборе. Потом она возвращалась обратно, видимо, забыв что-то и желая забрать. И правда, на площади, у старинного вокзала, она появлялась с небольшой сумочкой из светлой замши в руке, затянутой в тонкую серую или, может быть, голубую перчатку. Но это потом. Выйдя за калитку, она оборачивалась, чтобы махнуть на прощанье рукой или поправить голубой берет, или просто коснуться волос.