Борис Дышленко - Людмила

гармонируют с любым туалетом

не нуждаются в поясе

То, что ты приняла за мой ответ, Людмила, было всего лишь случайностью. Случайностью, ради которой мне, правда, подобно вору пришлось проникать в чужой дом, рыться в чужих вещах, — и все-таки это было случайностью. Но даже если бы я что-то знал, если бы я, действительно, подложил туда этот журнал, почему нужно было принимать это за мой ответ? И как я мог рассчитывать, что в этот момент твои руки от волнения или просто так раскроют этот конверт? И в конце концов, у мужчин бывают свои привычки, грубые, низменные вкусы, пороки, наконец. Что это меняет, если мне может быть так же больно, как и любому другому, Людмила?

А эту блондинку мне потом пришлось вытаскивать из милиции, куда она угодила, в общем-то, не по своей вине. Как я понял, в той квартире, где она жила до этого, ей больше оставаться было нельзя, потому что тот, светло-серый, который все-таки раньше меня добрался до Торопова нечисто сделал работу, и после того, как я сорвал его трюк, не знаю, что бы он еще предпринял. Мне было очень обидно, что я опять упустил его, но уж тут я ничего не мог предугадать. Когда конверт лежал на ковре, мне все-таки не стоило так безоглядно, именно безоглядно, бросаться к нему. Не стоило мне этого делать, но, как говорится, и на старуху бывает проруха. Ладно, в конце концов, не об этом сейчас речь. Дело в самом конверте с надписью SECRET, который так некстати оказался а томике Грина и таким образом изменил направление нашей беседы.

А что такое «Секрет»? Название судна у романтического писателя Грина в его повести «Алые паруса». С его легкой руки этим словом стали называть все, что под руку попало: мыло «Секрет», духи «Секрет», какой-то холодильник, проигрыватель, спальный гарнитур, — название такое же распространенное, как и «Людмила». Его дают от недостатка фантазии или в насмешку, но блондинкам больше всего нравится название «Секрет» — я их знаю, просто потому, что предпочитаю этот тип другим. В Ленинграде нет недостатка в блондинках, особенно крашеных, но иногда встречаются и натуральные, однако все они занятные существа. Как-то при мне по какой-то незначительной причине одна хрупкая блондинка упала в обморок. Я принес ее в комнату, и первое, что она мне сказала, когда пришла в себя, было: «Мы, кажется, с вами где-то встречались». Ей, видишь ли был нужен повод для знакомства, этой блондинке. Правда, эту фразу вообще говорит каждая блондинка, когда ей нужно завести разговор с незнакомым шатеном за тридцать. Здесь бывают варианты: «Ваше лицо мне знакомо»; «Не могла ли я видеть вас на киностудии?» или — «на празднике Алых парусов?» — они занятные существа.

Ее погубила любовь к театру. В конце концов, всегда нужно предполагать такую возможность, что спектакль может провалиться или вообще не состояться. О, все мы ждем особых условий, рассчитываем на участие в нашем спектакле других актеров или, по крайней мере, статистов, а ведь всегда можно было бы подумать: «Кто, как не я? Когда, как не сейчас?». Но я говорю, она очень любила театр и для какого-нибудь жеста ей было нужно не меньше двух зрителей, для сказанного слова не меньше двух слушателей — что же ей нужно было для любви? Документировать, заверить печатью, чтобы доказать кому-то, может быть, мне, что все это правда? И я готов был ей в этом помочь — я и сам очень недоверчив и хотел бы доказать это себе. Я готов был поставить эксперимент, и, может быть, для этого мне был нужен Прокофьев. Я хотел заставить ее предъявить и таким образом обнаружить себя, открыть для себя самой — дело в том, что ложь иногда так пропитывает человека, что просто подменяет его, — и она должна была решиться на откровенность и отказаться от лжи. Она сделала это, но это случилось намного позже, без меня, то есть слишком поздно. Условия эксперимента изменились и он потерял ценность. А может быть, наоборот, это случилось раньше, и я просто пытался осознать результат, — какая разница? Важно, что со мной, при мне этого быть не могло. Следовательно, это была не она. Она была только со мной и только в этих условиях могла существовать.

Она была любопытная особа, не в том смысле, что любопытна, хотя и любопытна тоже, но главное, что она была очень проницательна. Однако в некоторых случаях и проницательность становится ошибкой: я, например, не люблю, когда меня слишком хорошо понимают. Я имею в виду ту маску, о которой говорит Ницше: «Самые глубокие вещи питают даже ненависть к образу и подобию. Не может ли противоположность быть настоящей маской, которой прикрывается стыдливость божества? Вопрос достойный быть предложенным; и удивительно было бы, если бы какой-нибудь мистик уже решился бы про себя на что-нибудь подобное. Есть факты такого деликатного свойства, что мы хорошо делаем, когда заваливаем их грубостью и делаем неузнаваемыми; существуют деяния любви и искреннего великодушия, после которого можно только посоветовать взять палку и отколотить очевидца; этим можно замутить его память. Некоторые умеют мутить и истязать свою собственную память, чтобы отомстить хотя этому единственному свидетелю: стыд изобретателен». Я не претендую на чрезмерную глубину, а что до любви и великодушия, то это, скорей, было по ее части, но — nihil humanum — бывает, что и проговоришься каким-нибудь образом, однако есть же, в самом деле, какое-то человеческое целомудрие, а она как-то спросила меня, всегда ли я высмеиваю свою собственную точку зрения. Мне не нравятся прямые вопросы, Людмила, потому что я не могу ответить на них словами, и я вовсе не высмеиваю свою или чью либо точку зрения — просто ощущения и впечатления это не одно и то же, впечатления лгут, даже впечатления ощущений: это они лежат на моем столе между настоящим и будущим, они вторгаются в настоящую, я хочу сказать, подлинную жизнь, где и сама смерть, живее той, посторонней, жизни, уже не твоей, а той, которую ты теперь наблюдаешь, потому что ты чувствуешь нож, проникающий только в твое тело, а пуля из твоего револьвера... Откуда ты знаешь, чувствует ли ее проникновение тот, который не ты, даже если он выдает себя за тебя, да и какое она имеет отношение к нему? Впрочем, и к тебе самому? Ведь это не нож, продолжающий твою руку. Вот для того убийцы он был настоящей, я опять хочу сказать, подлинной ценностью, — а пуля, что она для меня? И там, то, что кажется действительным, может оказаться игрой, театром или отражением в зеркале. Я хочу сказать, что все подлинное выражается в ощущениях: можно заболеть или быть раненым или умереть — иначе как выразить боль, Людмила? Ты понимаешь, о чем я говорю? А то, о чем мы говорили с ней в тот момент, было предметом самых мучительных размышлений моей юности, и что я мог ответить ей, кроме как пережить это все наяву. Вот почему мне так захотелось поставить тот эксперимент, просто воспользоваться случаем и, наконец, доказать себе то, что я хотел доказать себе тогда, когда я был только свидетелем и когда я был так оскорблен. Я хотел отомстить за это и боюсь, что мне это удалось. Ничего — страдание очищает.