Борис Дышленко - Людмила

Тогда, не задумавшись, я с готовностью взял этот стаканчик, но вот что и горько, и смешно: какая сумма выпала ему на трех костях в той последней игре и какая после игры, после того, как он уже отдал свой долг, когда, уже упав и уронив серебряный стаканчик... Мне кажется, что это были три шестерки, но ты понимаешь, что в этом случае он не мог не проиграть? Вот эту сумму он и подарил мне, великодушный игрок.

А этот кусочек свинца... Как жаль, что мы его не нашли! Не откопали его, даже просто не поискали вокруг. На нем можно было бы сделать надрез, и как бы он сверкнул на тусклой поверхности пули.

Ну ладно, мы не нашли ее. Мы вообще выдумали эту легенду, так же как выдумали историю с блондинкой, и нам было все равно, на чем построить романтический сюжет, будь то серебряный стаканчик или порнографическая открытка — мы тогда во всем пытались увидеть больше, чем там было, заглянуть, за изображенный на плоскости предмет, а может быть, просто хотели оправдать. Однако, сочиняя эту историю, мы с Прокофьевым, вернее, я думаю, каждый из нас имел в виду — и это детский романтизм, Людмила, — что на поставленное прошлое он выиграет светлое будущее, и он (я) не знал, что это шулерство. Но ведь незнание закона не освобождает от ответственности, ведь так? Тогда Прокофьев налил в этот стаканчик красного, как красные чернила, вина, поднял его и сказал:

— Будем свидетелями.

И потом мы извергали из себя это вино.

А тот разговор — собственно, мы вели его с Прокофьевым всю жизнь — происходил уже три года спустя, когда мы учились на третьем курсе университета, и он имел свою предысторию, и его предметом не была наша детская клятва — это всего лишь эпизод и не стоило принимать его всерьез, но он имел свою предысторию, точнее, он был предопределен историей права в России, еще шире — всей Русской историей вообще.

«В те годы, — говорил Прокофьев, как будто это и в самом деле были «те годы», — девяносто процентов этого стада бросилось стучать. Разве ты не знаешь, — сказал он, — что в большинстве случаев предательство совершалось бескорыстно, а многие даже собственной жизнью готовы были заплатить за право предать».

И по этому поводу я вспомнил давний, поразивший меня в детстве эпизод. По наше окраине — это было в первый год моей жизни у Виктора, в его доме — пробежала бешеная собака. Было жарко и бешенство было тогда распространенной болезнью — рассказывали про двух девочек, покусанных собственным цепным псом, которые теперь непрерывно лаяли в Хлудовской больнице, — все были страшно напуганы. С «Розлива» пришел охранник с карабином, стал расспрашивать мальчишек, куда побежала собака и где пробегала и, как выглядела, и не покусала ли еще собак. Вокруг охранника вертелся плоскомордый Кипила, мой одноклассник, хитрил, выспрашивал у маленьких, не забегала ли какая-нибудь собака к ним во двор. Его звали Феликс, а откуда взялась эта непонятная кличка «Кипила», никто не знал: кажется, она приехала с ним с их старой квартиры. Может быть, кто-нибудь из тамошних его приятелей приходил сюда и занес ее. Но и фамилия у него была достаточно мерзкая, Околелов. В двенадцать лет он умудрился явиться на школьный утренник пьяным, а на уроках, сидя на задней парте, учил одноклассников заниматься онанизмом. Сейчас этот недозрелый подонок шустрил по дворам, опрашивая жильцов, но отовсюду его выставляли. Я видел, как мелькали в глубине его маленькие склизлые глазки — надо отдать ему должное, он долго боролся с собой. Наконец он убежал и притащил на веревке свою собственную скулящую и упирающуюся овчарку. Он вытащил пса на середину утоптанной, пыльной спортивной площадки; охранник велел отпустить его и отойти в сторону. Я помню, как с железным, коротким звуком ударил выстрел, и Рекс с визгом покатился в пыли — мне показалось, весь из одних только лап. Вечером отец Кипилы, лейтенант НКВД, такой же широкий и плоскомордый, как его сын, нещадно драл Кипилу на своем отдельном дворе, и кипилины истерические вопли разносились по всей нашей окраине. Я не знаю, почему я при нашем разговоре вспомнил этот случай: мне тогда показалось, что он как-то связан с тем, что говорил Прокофьев, но может быть, здесь другое явление — я не знаю.

«В старину в нашем отечестве существовал закон, — говорил тогда Прокофьев, — "Доносчику — первый кнут". Стукач должен был под пыткой подтвердить свой донос, и тем не менее доносили самозабвенно. Не кажется ли тебе, — спросил он, — что это их представление о справедливости? За нее они готовы даже принять пытки и смерть. То самое "право на бесчестье"», — сказал он.

Я подумал, что таково было отношение к государству — вера в него была настолько сильна, что даже жестокий закон оказался бессилен перед ней. И может быть, это стремление хотя бы ценой своей жизни доказать хозяину свою беззаветную любовь и преданность — что, как не подлость является самым убедительным доказательством верности? Даже героизм меркнет перед ней. А может быть это просто ненависть? Ненависть, к ближнему, к себе подобному, к себе...

Однако на эту тему я задумался много позже, когда было понятно, что именно происходило, но не понятно было, почему это происходило именно так. Непонятны были мне и эти слова о том, что я, может быть, менее всех заинтересован в раскрытии преступления как раз потому, что я могу его раскрыть. Какова же тогда моя роль в этом деле? В раскрытии преступления менее всех заинтересован преступник. Ну хорошо, соучастник преступления. Но я ни тот, ни другой, Людмила. А если мои действия показались кому-то двусмысленными — ну, хоть этой блондинке... Но они не показались ей двусмысленными, иначе она бы не доверилась мне. И все же было кое-что, что она от меня утаила. Я тогда же понял, что она чего-то не договаривает, но тогда у меня не было времени этим заниматься. «Я боялась, что они меня обыщут. Боялась, что они проверят мою сумочку». Я задумался над этим странным заявлением. Что может быть, в сумочке хрупкой блондинки? И если что-то было, почему она не сказала мне? Ведь она так откровенно рассказала все о похищении... Неужели что-то более важное, чем просто рассказ? Если какая-нибудь улика, то в районном отделении милиции никто не обратил бы на это внимания — ведь они не в курсе этого дела. Так что же это могло быть? Наркотики? Я отверг эту мысль: ведь мы говорили о Торопове, а он, судя по всему, не был наркоманом. Но чего-то она боялась. Позже я сам догадался, чего она боялась, и это насмешило меня. Действительно, это странное совпадение, роковая случайность (нелепое сочетание, но оставим, как есть) выглядела очень смешно. Честное слово, я едва сдержал смех там, в башне — уж прости меня, Людмила.

SECRET

эластичные чулки

усиливают стройность ноги