Борис Дышленко - Людмила

А может быть, все наоборот? Может быть, ей казалось, что я не доверяю ей? Она забыла, что я юрист и для меня вопрос не стоит таким образом: я не должен верить или не верить — я должен быть объективным и беспристрастным. Но ей нужна была вера. Ей почему-то вообще очень хотелось, чтобы я во что-нибудь верил. Вечная история с этими христианами.

— Нет никакой веры! — крикнул я ей тогда (мы еще были на Вы). — Вы, девочка... Вы лжете и знаете, что это ложь.

— Но вы, — жалобно сказала она, — вы же сами хотите этой «лжи». Вы жаждете ее.

— Может быть, — сказал я, — но не для того, чтобы в нее поверить.

— Просто у вас нет правды, — участливо сказала она, — да?

Черт возьми, на этот вопрос очень трудно было ответить. Ведь правда это не какая-то данность. Ведь никто не может сказать о себе: я знаю правду, — или: я ее не знаю. «Истина, искание истины чего-нибудь да стоит...». Но не для того же, в конце концов, чтобы делать добро. А она, к сожалению, любила делать добро. Даже тому, кто об этом не просил. Даже тому, кто этого не желал. Даже мне и против моей воли. И все это из чистого ханжества — я уверен. Из желания выслужиться перед Богом. И ради своего ханжества, ради тщеславия, только ради него — даю голову на отсечение — она готова была пожертвовать всем: свободой, добрым именем, любовью, даже своей выдуманной Россией. Она готова была отдать все реальное и иллюзорное, отдать свое тело на поругание журналам, на поругание взглядам, на поругание первому проходимцу ради чьего-то спасения. Я помню ее птичий крик из глубины... Я приподнялся на локтях и заглянул ей в лицо. Сквозь сумрак оно проступило тенью на светлой подушке. Даже в темноте я увидел, как побледнели ее сжатые губы.

— Нет-нет, — сказала она, — я ничего не боюсь.

Да, она готова была пожертвовать всем. Она зарабатывала духовный капитал, и не хотела меня пустить в это дело, чтобы я не погиб, не причастившись Святых тайн. Ох, уж эта любовь к ближнему.

Но мне кажется, что я мог и без нее, без ее признания понять все. Еще накануне, когда медленно падал пух. Людмила бесшумно встала, плавно пошла вниз. От ее длинного платья на лестнице остался ступенчатый след. В вырезе платья видны были ее загорелые лопатки, и светлые волосы виделись не целиком, а лишь местами, там, где на них дрожали солнечные блики. Приостановившись, она обернулась на мгновение, и я успел заметить след улыбки на ее лице. Вдоль тополей пошла впереди меня, и, внезапно сорвавшись с ее руки, серебряная капля медленно упала в припорошенную пухом траву.

Какая-то деталь все время ускользала от меня, что-то настолько очевидное, настолько ясное, что я только своей болезнью — слабостью, головной болью и тошнотой — могу объяснить свою тупость. Вот так однажды на Юге, от нечего делать, меня занесло на лекцию о гипнозе с последующим сеансом над несколькими добровольцами. Во всем этом не было ничего особенного, ни особенно впечатляющего. Невыразительный субъект, косноязычно читавший лекцию, а потом усыплявший энтузиастов, среди которых наверняка была добрая половина симулянтов, не открыл мне ничего нового. Все это я знал так или иначе — кое-что читал, о другом слышал, третье видел и прежде — но среди прочего я вновь столкнулся с одним забытым мной феноменом. Гипнотизер приказал одному из подопытных, находившихся в этот момент под внушением, забыть после пробуждения, где находится выход с эстрады. И действительно, когда он разбудил этого человека, тот стал беспомощно тыкаться во все стороны, пытаясь найти ступеньки. Он подходил к краю эстрады, оглядывался, делал несколько неуверенных шагов, вправо, влево, но каждый раз, не дойдя до ступенек, возвращался — любопытное было зрелище. И вот у меня такое ощущение, как будто я загипнотизирован, как будто я все уже знаю, но знаю другой стороной сознания и поэтому не могу найти выход.

Именно тогда, накануне, в саду, в моем заброшенном элизее, когда где-то далеко застрекотал движок и сейчас же заглох, и от этого стало еще тише там, в саду... Или это было кладбище, а может быть, это было чуть позже, когда я метался на ее голос в ломких зарослях густой и высокой травы, или, может быть, еще позже, ночью. Она легла мне на грудь и стала вглядываться в мои глаза.

— Ты все еще любишь ее? — спросила она.

Я сдержался, чтобы не вздрогнуть, но моя неподвижность еще больше выдавала меня.

— О чем ты? — отчужденным голосом сказал я.

— О той женщине в голубом берете? Ты любишь ее?

Я не ответил.

— Любишь? — спросила она безнадежно.

Я молчал.

Она опустила голову и прижалась щекой к моей щеке. Я услышал что-то вроде тихого смеха, но это был не смех — это было дыхание, просто дыхание, смешанное с дрожью.

Среди беспорядочных и отрывочных мыслей, перебиваемых головной болью и приступами тошноты, одна идея довольно прочно укрепилась в моем мозгу. Мне казалось, что вся эта история имеет давние корни, и если бы мне удалось вернуться назад, когда летчики были просто летчиками, возможно тогда мне удалось бы понять моральную подоплеку дела: то есть то, что имела в виду ты, Людмила, говоря о том, что здесь нужен судья. Но летчики оставались летчиками недолгое время. Это были прекрасные люди, отважные и бесшабашные, веселые, может быть, потому, что война обернулась для них героической, а не страшной стороной. Я не хочу сказать о них ничего дурного, Людмила, — они несомненно были героями — просто их война была там, наверху. Они были шикарными людьми и настоящими мужчинами в меховых кожанках и шлемах с наушниками, и если бы они всегда так одевались, я бы ни за что не спутал их с другими и не погрешил бы на них. Но позже изредка появлявшиеся там и там летчики были уже в парадных мундирах с голубыми петлицами, и многие женщины, не знавшие знаков и цветов различия, ошибочно называли их военными. То есть, может быть, они и были военными, но военный и военный летчик — это не одно и то же. Но я вообще не о них говорю. Я говорю о себе и о своем детстве, которое, как известно, было счастливым, и позже, когда мы с Прокофьевым пили над оврагом вино, мы, вероятно, не до конца осознали этот факт, иначе мы бы так поспешно не отреклись от него. Я помню тот случай, когда кипилин пес покатился по пыльной площадке, так что мне показалось, будто он состоит из одних только лап. Стоило нам вспомнить его тогда, ведь он сгнил в том самом овраге. Стоило вспомнить и все-таки выпить за наше детство, но тогда Прокофьев с изменившимся лицом сказал мне: «Нет, никогда я не выпью за наше детство. Будем свидетелями», — сказал он, а потом мы вместе блевали в этот овраг. Но речь не о том, не о будущем, и — кто знает, Людмила, — может быть, мы еще будем свидетелями, а тогда стоило вспомнить этого пса. Дело в том, что собака друг человека — этот лозунг я затвердил с детства, и он почему-то связался в моей памяти с сигаретной пачкой, на которой была на красном фоне изображена голова симпатичной овчарки, очень похожей на кипилиного пса. Кажется, тогда и появились эти сигареты — не знаю точно. Но тогда на рекламном щите, который установили напротив нашей школы, была нарисована именно эта пачка вместе с надписью: «Курите сигареты «Друг». Тогда в городе было вообще много таких щитов. Некоторые рекламировали мыло или кофе «Здоровье», иные — любовь к Родине или ненависть к капиталистическим странам. Например: «В Америке каждые пять минут совершается преступление». Там был изображен грабитель в маске с любовно нарисованным пистолетом и узлом через плечо, уходящий от раздетого (надо думать, им) человека. Но сигареты «Друг» я каждый день видел из окна моего класса, когда вместе со всеми кидался к этому окну, чтобы посмотреть на похоронную процессию, продвигающуюся мимо этого щита. Это была не единственная информация о собаках: тогда вообще всячески поощрялось служебное собаководство. Возможно, оно процветает и сейчас, но, кажется, только в сочетании с машиной и дачей как доказательство благополучия. А в то время нас и в школе все время кормили легендами о героях-животных, то есть именно о собаках, например таких, которые, будучи специально для этого надрессированы, подползали со связкой гранат под вражеские танки и взрывались вместе с ними. Слушая или читая эти истории, мне тогда казалось, что лучше бы наоборот, но это не меняло дела. Что же касается знаменитого пограничника Карацупы и его верного пса Ингуса, то рассказы о них мы знали чуть ли не наизусть. В роскошном гальтском парке эта пара была увековечена гипсовой, окрашенной масляной краской цвета слоновой кости скульптурной группой. Позже я встречал этот памятник дружбе и бесстрашию во многих ленинградских банях (вымытый человек склонен к умилению), но теперь появились другие герои, да и я давно уже пользуюсь собственной ванной, так что не знаю, стоят ли они еще там. Последний раз я встретил друзей в огороженном решеткой скверике в том городишке, где я работал следователем прокуратуры, и тогда довольно злобно обрадовался этой встрече. Здесь они были выкрашены серебряной краской, но в этом городе все скульптуры и скульптурные группы, которые почему-то встречались на каждом шагу, были выкрашены серебряной краской. А в тот вечер (как раз тогда я абсолютно понял, что попал в западню, и встреча с Карацупой как бы поставила точки над i) бюст Шолохова таинственно мерцал под луной в безлиственных осенних кустах в одном из углов притихшего садика, еще два серебряных классика советской эпохи представительствовали здесь, четвертый угол занимала знаменитая пара. Коленопреклоненный пограничник целился из своего длинного маузера в голенького мальчика, украшавшего засыпанный прелыми листьями фонтан посередине сада. Местные хулиганы отбили у амурчика пипирку, и излом на этом месте, видимо, при поспешной предпраздничной реставрации был тоже закрашен серебряной краской. И я неожиданно рассмеялся, напугав какую-то парочку, обжимавшуюся на одной из скамеек. Этот несерьезный амурчик, видимо сохранившийся здесь с дореволюционных времен, неожиданно напомнил мне один случай из моего счастливого детства. Тогда несколько дней подряд на большой перемене мы играли в одну и ту же внезапно изобретенную игру. Наш класс произвольно, точнее, по желанию каждого, делился на две приблизительно равные группы — моряков и летчиков, — между которыми шла война за высоту. Одна из групп (какая первой успеет) занимала несколько каменных, огражденных баллюстрадой ступенек, возле заколоченной двери черного хода Хлудовской больницы. Не знаю, почему она так называлась, но она задней своей стеной выходила на наш школьный двор. Одна из враждующих сторон закреплялась у входа, а другая атаковала их, пытаясь вытолкать оттуда противников и занять их места. Игра была бесперспективной, потому что потерявшие высоту снова бросались в атаку, и длилась до конца большой перемены. В тот раз я почему-то не участвовал в игре — кажется у меня была вывихнута рука, — со стороны наблюдая сражение, которое продолжалось уже минут пять. Прокофьев в группе моряков стойко защищал площадку. Летчики атаковали непрерывно и уже добились некоторого перевеса. Двое-трое из них сумели перебраться через гипсовые перила баллюстрады, и свалка шла уже на самой площадке. Летчики, хватая моряков за руки, за плечи, тащили их вниз, там включались другие, добавляли пинков, подзатыльников, и на площадке из защитников оставались только Прокофьев и еще один довольно хилый очкарик — не помню, как его звали. Внезапно на лице Прокофьева появилось выражение какого-то высокомерного отчуждения, какой-то онегинской скуки, и с этим выражением он вытащил из ширинки свою детскую штучку и длинно помочился на растерявшихся своих и чужих. «Хулиганские действия, отличающиеся особым цинизмом» называется это на юридическом языке. Помню, как потом его бледного от страха и удивления, волокла за руку по двору появившаяся учительница из параллельного класса. «Оторвать ему, оторвать ему пипирку!» — кричала она и пока она тащила его в учительскую, еще несколько раз прокричала эту угрозу. Прокофьев был не на шутку напуган. Мне кажется, он тогда и в самом деле поверил, что ему оторвут эту штуку. Как тогда смеялись над ним потерпевшие. И теперь я громко расхохотался в привокзальном скверике, вспомнив этот случай. Но я хочу заметить, я хочу особо отметить один факт, который кажется мне очень важным: всегда в этой игре, да и во всех остальных играх тоже мы с Прокофьевым неизменно были моряками, во всяком случае, никогда мы не были летчиками. И поэтому мне хочется вернуться к тому времени, когда летчики были просто летчиками, ведь даже тогда мы с Прокофьевым не были ими — я хочу как отягчающее обстоятельство отметить этот факт.