Борис Дышленко - Людмила

Вот так же и школьный язык. Школа готовит нас к жизни, она дает нам необходимые знания, прививает нам высокие гражданские чувства и добродетели, а главное, развивает в нас способность к коллективному мышлению, вернее, к коллективной воле, потому что мышление коллектива есть воля, и язык коллектива есть выражение воли — не разума. И я понимаю правоту своих товарищей — они никогда не лгали. Сегодня они могли смеяться над моей наивной верой в Карацупу или над моим пионерским патриотизмом, а завтра тем же патриотизмом колоть мне глаза. Это не важно, что они говорили противоположные вещи, они все равно не лгали. Ведь каждый раз, что бы они не говорили, их слова выражали вовсе не тему сегодняшнего дня, а нечто более общее, постоянное, одну и ту же идею — их волю, их стремление существовать вместе. При всей разнице их личных интересов, но вместе и всегда против одного. И вместе они хотели строить свое будущее. Каждый — свое. Я, педантично привязываясь к словам и понятиям, не понимал и не чувствовал их бессознательного языка, я был для них глухонемым, Людмила, и, честно говоря, мне жаль, что я действительно не родился глухонемым.

Кипила был экстремально среден. Прости мне этот оксюморон, но не идеально, а именно экстремально. Я хочу сказать, что он был экстремистом середины, он ненавидел всякое проявление индивидуальности, откуда бы оно не происходило, — он был прирожденный вождь. К тому же он превосходил всех моих товарищей своей тупой первобытной хитростью и крайним до отрешенности цинизмом, который, как это мне ни казалось впоследствии странным (ведь это выглядело даже, как проявление индивидуальности) никого из моих одноклассников, исключая Прокофьева, не оскорблял. Много позже я понял, что все его гадости, как бы удивительны и извращены они ни казались, были обращены к стадному инстинкту. Это коллективный дух, заранее точно угаданное одобрение вдохновляло его, когда он исподтишка рыболовным крючком прикрепил использованный презерватив к юбке молоденькой преподавательницы английского языка, насколько я помню, хрупкой блондинки. Та так и не заметила ничего до конца урока, так и продолжала расхаживать по классу с этой пакостью на юбке под мерзкие перешептывания и вожделенные смешки недозрелых подонков, а на следующий урок английского к нам пришла уже другая преподавательница. В период полового созревания (оно у него началось раньше, чем у других, поскольку он был второгодником) он, сидя на задней парте, откуда его из-за этого потом пересадили на первую, учил онанировать своего прихлебателя Кочумарова, малого с носом алкоголика и краснотой вокруг губ. (Впоследствии этого Кочумарова расстреляли за групповое изнасилование и убийство — этот подонок в своей гнусности не сумел удержаться в рамках закона.) Помню звук пощечины, раздавшийся во внезапно наступившей тишине. Кипила стоял за партой перед столом. Я видел его розовый, толстый затылок и лицо учительницы, которое медленно краснело. Она схватила классный журнал и изо всей силы швырнула его на стол и, повернувшись, быстрыми шагами вышла из класса. Это была Ольга Петровна Иверцева (видимо, однофамилица художника), преподавательница логики и психологии из старших классов (тогда изучались эти предметы), но у нас она вела русский язык и литературу, замещая повесившегося Думанского (я как-нибудь расскажу об этом). Это была, наверное, молодая, очень красивая и элегантная по тем понятиям женщина, вдова погибшего на войне офицера. В отличие от большинства преподавателей, бывших заочников, она была интеллигентна. Кипила распустил по школе слух о том, что она отдается директору прямо в его кабинете и по этой причине (всем тогда это казалось убедительным) не носит нижнего белья. В своей мерзкой отроческой похоти он и сам в конце концов уверовал в свою басню. Когда его пересадили на первую парту, он воспользовался этим для того, чтобы на уроках русского языка при помощи зеркальца, привязанного к ботинку, заглядывать ей под юбку. Пощечина, услышанная мной, была ответом на его подлый трюк. Весь день Кипила продрожал, ожидая продолжения, но Ольга Петровна, по-видимому, ничего никому не сказала.

Ты спросишь меня, почему я молчал? Почему я не выступил против него, против всего этого стада, Людмила? Страх. Тот самый Страх, о котором я тебе говорил, тот, от которого волосы шевелятся на голове и холодный пот проходит сквозь тело и руки падают, отяжелев, и прекращается время и наступает вечность, — тот страх, который создал меня таким, каков я есть.

Нет, я не боялся физической расправы. Я не подлизывался и не сдавался им, когда еще в первые годы они систематически преследовали меня, но тогда же они однажды заставили меня испытать настоящий страх, тот, с которого все и началось, который с тех пор так никогда и не проходил. В тот день они почему-то оставили свои насмешки и придирки и были неожиданно ласковы и дружелюбны со мной. То тот, то другой (их было человек шесть самых отъявленных головорезов в классе) подходили ко мне, интересовались чем-нибудь или предлагали мне свое заступничество перед другими такими же подонками — их внимание чрезвычайно льстило мне. Простодушно я не подозревал в их поведении какого-нибудь подвоха, я только боялся потерять их так неожиданно появившееся расположение. После уроков они стали зазывать меня прогуляться с ними на Нахаловку, ничем особенно не мотивируя своего приглашения. При этом они как-то странно переглядывались и пересмеивались, и это немного насторожило меня, но я боялся обидеть своим недоверием только что обретенных друзей и пошел. Мы стороной обогнули мой дом, чтобы Виктор или его жена не задержали меня, перешли деревянным мостиком через ручей, миновали Нахаловку, прошли небольшой, редкий лесок из осиновых и ольховых деревьев (была зима — самое скучное и сиротливое время в нашем городе) и оказались на пустом, поросшем сухой травой склоне холма. Было безоблачно, но день был какой-то безжизненный и неприятный, и трудно было найти такое скучное место в живописном Гальте, и прогулка несмотря на любезность и подчеркнутую предупредительность моих друзей не доставляла мне удовольствия. Здесь, на склоне этого пустынного холма, мы присели, подложив под себя свои портфели, мои друзья не разговаривали между собой. Кто-то предложил закурить, дали и мне. Я, чтобы не обидеть друзей и не быть маменькиным сынком, закурил тоже, хотя до этого никогда не курил. Я заметил, что отстал Кочумаров, и спросил, где он. Кипила ответил, что он сейчас придет и отвернувшись, ухмыльнулся своей широкой и плоской рожей, но я заметил его улыбку. Я почувствовал, что что-то готовится. Я встал и заторопился, говоря, что мне пора, что меня ждут дома к обеду, что без меня ни за что не начнут и мне попадет за то, что я всех задержал. Мои товарищи стали меня удерживать, обещая, что вот сейчас, через каких-нибудь пять минут мы пойдем все вместе и мне не стоит так беспокоиться, мол еще рано, и мои родственники все равно не станут морить меня голодом, и зачем я обижаю своих друзей, которые так хорошо ко мне относятся, и последнее было основным доводом, отчего я продолжал топтаться в нерешительности, уже вполне понимая, что они неспроста меня сюда привели, и понимая также, что они теперь ни за что не отпустят меня, даже если им придется удерживать меня силой, но все еще надеясь, что так обойдется, и не решаясь бежать, чтобы не обидеть их.