Борис Дышленко - Людмила

Позже, когда мы сидели над оврагом, и револьвер ощутимой тяжестью лежал в моей руке, тогда, заглянув в его пустые глазницы я попросил у Прокофьева патронов, но он сказал, что время еще не настало. Он сказал, что Кипила еще не готов, что он слишком жаден и полон сил, что нужно дать ему тот ужас, от которого волосы шевелятся на голове и холодный пот проходит сквозь тело и руки падают, отяжелев, и прекращается время и наступает вечность, чтобы он даже не умолял, зная, что умолять бесполезно.

— А тогда можно уже и не стрелять, — сказал Прокофьев, — оставить так, чтобы продолжалась вечность.

Я поверил Прокофьеву: я знал, что однажды мы придем к Кипиле и постучимся к нему в дверь. Будет ясный морозный день в снежную зиму, редкую зиму в нашем теплом Гальте, мы придем и постучимся в Кипилину дверь и будем топтаться на снегу. Мы с Прокофьевым, и с нами будет еще кто-то третий, может быть, это будет сын нашей учительницы Ольги Петровны, и барабан моего нагана будет полон патронов, нет, пуль. А может быть, это будет не зима, а лето, и за Кипилой придет кто-нибудь другой, потому что нам уже будет все равно, кто это будет, а я, даже когда у меня будет возможность, не выстрелю в Кипилу и не потому, что так не поступил бы Робин Гуд, а совсе по другим соображениям. И я пошлю пулю из своего нагана через его плечо, через майорский погон, куда-нибудь в сухие бревна, наваленные у стены, а Кипилу заберут через пару дней, и у него не будет возможности оправдаться, но он будет знать, кого ему благодарить за это, он вспомнит тогда и замученного кота, и Прокофьева, и Ольгу Петровну, и, может быть, захочет прожить свою жизнь заново, без подлости и злобы, но ему не дадут. Да, я, как и Прокофьев, мечтал о том, чтобы Кипила захотел прожить свою жизнь заново, и для этого ему, конечно, нужно было вырасти и созреть.

А тогда, увидев, что ничего не выходит из их преследований, Кипила решил устроить политический процесс, и для этого он подговорил двух звеньевых и председателя совета отряда, таких же подонков, как и все остальные, обвинить меня в низкопоклонстве на пионерском собрании. Чувство товарищества и круговой поруки оставляли их там, где дело шло о слабом, а я все еще был самым слабым из них, к тому же я ведь говорил, что я был для них чужим.

— Я хочу обратить внимание на поведение нашего товарища, — сказал их заводила. — Нашему товарищу угрожает опасность.

— Он бредит иностранщиной, — завыло, заревело все это стадо.

Я стоял перед классной доской, мялся, глядел исподлобья. Кипила вышел из-за парты и, подойдя к столу, подал Ольге Петровне пачку листков, отобранных у меня. Ольга Петровна с недоумением рассматривала рисунки.

— Я не понимаю, — наконец сказала она. — Я не понимаю, что вы находите в этом дурного.

— Ну как же! Это же иностранщина, — возразил Кипила, — низкопоклонство.

— Что это? — обратилась ко мне Ольга Петровна, приподнимая листки.

— Это Робин Гуд! — отчаянно крикнул я. — Робин Гуд!

Я выкрикнул это имя, как заклинание, как призыв, я почти верил, что сейчас, как в кино, храбрый и благородный, он появится в дверях, страшный для них. Я представлял, как они, сбившись в напуганную, парализованную ужасом толпу, будут жаться в дальнем углу проклятого класса, а он от дверей будет разить их одного за другим своими меткими стрелами, а потом на конях мы умчимся с ним в Шервудский лес.

— Хорошо, — сказала Ольга Петровна. — Ты хорошо рисуешь. Ты способный мальчик, — сказала она.

— Так что ж плохого? — спросила она у Кипилы. — Он, вероятно, видел фильм и этот фильм произвел на него большое впечатление. Здесь нет никакого низкопоклонства: Робин Гуд — это знаменитый герой народных баллад. Народный герой.

— Почему он не рисует русских богатырей? — выкрикнул Кипила.

Я сам не знал, почему я не рисовал русских богатырей: наверное, просто в это время мое воображение занимал Робин Гуд.

— Может быть, мы и не правы, — сказал Кипила как бы в свое оправдание, — но мы, пионеры, обязаны быть бдительными, как Павлик Морозов.

Ольга Петровна ничего не ответила, она только посмотрела на Кипилу и как будто тень прошла по ее лицу, и в этот момент мне показалось, что сейчас она снова даст ему пощечину. Наверное, это показалось не только мне, потому что Кипила резко отшатнулся. Вернее, только вздрогнул, даже не вздрогнул, просто резко шевельнулся, как бы собираясь защититься, но я заметил это движение.

Ну что ж, кампания против меня не состоялась. Она закончилась так же, как и началась, и не потребовалось даже вмешательства Робин Гуда, чтобы остановить ее.

— Пусть рисует, — сказала тогда Ольга Петровна. — Пусть рисует. Это хорошо.

А спусти полгода начался судебный процесс.

Доктор мрачно усмехнулся на мой рассказ.

— А вообще, она сама виновата, эта ваша учительница, — сказал доктор. — Ницше можно только следовать. Преподавать Ницше, значит идти против него. Жрецы не объясняли учений, иначе они были бы побиты камнями. Они знали: изложить суть учения, подвергнуть его толкованию, значит породить ересь. Нет, они просто повелевали. В этом отношении язычество — самая совершенная религия из всех, а ведь Россия, по существу, языческая страна. И вспомните: тот самый Ницше говорит именно о России, что здесь скопились огромные запасы воли. Заметьте, воли — не разума. Разум, в конце концов, второстепенная вещь по сравнению с волей, — сказал доктор, — точнее, он присутствует там, где властью уже сосредоточена воля.

— А если там его нет? — спросил я.

Доктор покачал головой.

— Он всегда есть, — сказал доктор, — просто качество его совершенно иное. Иные задачи, иные цели, иная логика и психология — ведь, кажется, эти предметы преподавала ваша учительница?

Он улыбнулся.

По сути его заявления я ничего не мог возразить. Мог только заметить, что эта идея, как и всякая другая, не может существовать в чистоте. Концепция так называемого свободного общества все равно включает в себя необходимый минимум воли, но и обществу абсолютной власти не обойтись без разума во всем своем теле. Идеально было бы не позволить рядовому члену общества мыслить, но как это сделать? Остается лишь контролировать мышление человека: давать ему тот минимум информации, чтобы он мыслил только в заданном направлении. И даже здесь присутствует опасный элемент свободы, но пока с этим невозможно бороться.

— Как видите, — сказал доктор, — этот Кипила является совершенным примером мудрости и величия Вождя: едва оперившийся, грубый, необразованный, он все же поступил адекватно.

Да, он поступил адекватно, Людмила, и его тупость, грубость и серость, даже его подлость и абсолютная ненависть — все это было учтено и введено в программу. И я согласен с доктором: это действительно доказывает мудрость и величие Вождя.