Борис Дышленко - Людмила

— Это тот закон, — горячо возразил я, — тот, который, в сущности не закон. Закон силы, где отдельная личность отдана на произвол большинства. Так не будет, — настаивал я. — Закон станет тем, чем он должен быть, законом слабых.

— Так должно быть, — сказал Виктор, — но так не будет больше никогда. Верно, закон защита слабого, но это там, где существует слабый и сильный. Там слабый требует гарантий своей безопасности и сильный вынужден их дать. Точнее, продать — ведь слабый кормит его. У нас не существует ни слабого, ни сильного: у нас один и все остальные. Ты же не можешь сказать, что один кормит всех остальных. За что же остальные, которые сила, дадут ему эти гарантии? Нет, закон в нашем обществе не продается.

И теперь я вспомнил одну юридическую формулу. В двух ее редакциях. Первая была: «Закон суров, но это закон». Она была слишком распространенной, и каждый-всякий мог воспользоваться ею. В наше время она сократилась и в устах того, кто ее применяет, звучит более конкретно: «Закон — суров». И я могу только повторить вслед за Виктором: «Цель закона — покарать жертву». Ведь все мы ходим с чувством преступления в душе и нам нужна кровь невинного, а не разбойника, иначе как мы почувствуем, что карающий меч миновал нас? Наверное, Виктор тогда высказал мне все это другими словами, а может быть, я вообще не так его понял, и речь шла лишь о том, что я не гожусь на роль прокурора, во всяком случае, такой, каким я в то время был, но в том разговоре он дал мне первый урок функциональной юриспруденции, объяснив, что при любых переменах закон неизменен: ведь суть перемен заключается не в том, чтобы прекратить произвол, а в том, чтобы обратить его на других. Закон все равно не карает преступника — он требует жертв. Личность, даже выбранная наугад, приносится в жертву стаду — такова формула справедливости. И, наверное, прав был доктор, когда говорил, что закон — это искусство, ведь искусство требует жертв. И действительно, искусство не может быть ни справедливым, ни объективным — оно должно быть выразительным. Но ты не подумай, что я возражаю против этой точки зрения, Людмила, напротив, я абсолютно принимаю ее. Но ведь я и тогда хотел совершить возмездие, только теперь я хотел бы отказаться от термина «справедливость».

Итак, закон был по-прежнему на стороне всех против каждого, но, говорю же, я тогда еще не понимал этого. Я думал, что время одно для всех и что на смену настоящему приходит будущее, а до того было прошлое, и я совершенно не брал в расчет, что это прошлое не мое. Я примитивно понимал развитие времени. Нет, на смену настоящему приходит прошлое, и никогда не стоит уповать на будущее, и если я считал, что возмездие уже возможно, нельзя было откладывать его, потому что, откладывая, всегда откладываешь в прошлое, в несостоявшееся. И зачем ждать, пока созреет ядовитый плод, если все равно собираешься его растоптать? Да, стоило мне тогда всерьез задуматься над словами Виктора. Вернее, я даже усомнился было тогда в своей затее, мне даже приходило в голову, что, может быть, мне стоило стать Робин-Гудом, и, поверь, у меня хватило бы решимости подняться по залитой ярким солнцем Каменной Лестнице и всадить все семь пуль из моего нагана в широкий торс Кипилы, и тогда можно было бы рассчитывать на громкий процесс, на котором судьи были бы поставлены перед выбором, перед принципиальным выбором, кого из нас считать правым, а не что делать со мной. Ты понимаешь, что вопрос был бы поставлен ребром, и на этот вопрос тогда им пришлось бы отвечать. Да, я был неправ: стоило всадить в Кипилу семь пуль и так стоило поступить каждому в тот исторический момент. Но серебряный стаканчик вырос из обрыва вместе с корнями засохшего дерева, и это случилось после моей болезни, после того, как я уничтожил один из двух оставшихся и обрезанных до размера увеличительного стекла снимков хрупкой блондинки, о которой мы с Прокофьевым точно так же не могли решить, кому из нас владеть ей, а это было тогда, когда Прокофьев с внезапно изменившимся лицом схватил меня за руку — кажется, он нашел выход из положения.

— Ты знаешь, ее похитили, — прошептал он.

— Как! — воскликнул я (настолько неожиданным было для меня это заявление Прокофьева), но это предположение как будто начинало что-то объяснять в поведении хрупкой блондинки.

— Но ведь она любит. Любит этого человека, — все еще держался я.

— Видимо, — сказал Прокофьев. — Да, — подтвердил он, но не знаю, кого он имел в виду.

Однако с появлением фокстрота «Блондинка» это стало единственным сюжетом, который мог нас удовлетворить.

Позже, когда в университете я увлеченно занимался правом и некоторыми смыкающимися с ним науками, в одной американской статье о социологических исследованиях в криминологии меня заинтересовало одно место, которое в целом не показалось мне относящимся к моему вопросу, но вывод ударил меня в лоб, и тогда я по-новому перечел его.

«Документ, составленный субъектом... предельно далек от объективной действительности, но точка зрения субъекта на данную ситуацию, его собственная оценка может показаться наиболее важным элементом для толкования. Ибо его поведение в данный момент теснейшим образом связано с тем, как он оценивает ситуацию, причем эта оценка может быть выражена либо в терминах объективной реальности, либо в терминах субъективной оценки — «как если бы» это было так... Если человек оценивает ситуацию как реальность, она становится реальной по своим последствиям».

Да, вывод ошеломил меня, и теперь я думаю: не я ли своим согласием подготовил преступление и (я уже говорил об этом) не расследование ли предшествовало ему?

Но что касается расследования, то оно началось с серебряного стаканчика, именно с него, потому что до этого, а особенно после разговора с Виктором, я был в нерешительности, но после своей первой ставки я перестал раздумывать над этим вопросом: я уже был согласен стать следователем, стать прокурором, согласился принять участие в этой игре, то есть заранее согласился на преступление. И в тот день, когда мы нашли этот стаканчик, мы еще ничего не знали о проигравшемся здесь игроке. Мы в тот день только напились из него вина, позорно напились, до того, что потом еще два часа блевали в овраг, а об игроке нам стало известно уже потом, когда мы разыгрывали этот стаканчик здесь, на склоне невысокого холма над оврагом. Нам пришло это в голову как романтическое гриновское действо, как символическое действо, но оно еще ничего не символизировало для нас, во всяком случае ничего конкретного, мы просто как бы разыгрывали удачу. Но мы тогда забыли одну формулу, наш тост, ведь мы пили из него за наше безупречное будущее: оно тремя кубиками выпало из этого стаканчика как неслыханная удача. Кости? — даже в период борьбы с космополитизмом это не было проблемой в нашем тогда еще не таком знаменитом курортном городе. В то время, когда по мановению уже дряхлеющей руки наша страна стремительно дичала в горделивом отказе от западных обычаев и традиций, и даже привычка к черному кофе могла стать достаточным поводом для доноса, принадлежавшая городскому дворцу пионеров бетонная площадка для катания на роликах из-за своего космополитического названия «скетинг-ринг» была срочно обнесена проволочной сеткой и переделана в танцплощадку; крокетный инвентарь изломался и его перестали выдавать, а кегли пропали сами собой. Но кости... Нарды, ввиду их восточного происхождения, не подверглись репрессиям: во всех бесчисленных садах и парках нашего города толстые армяне-чувячники и пожилые усатые греки с огромными трубками, последние отпрыски гальтских негоциантских фамилий, с чуть заметным одобрением на высокомерных лицах следили за игрой пузатых бонвиванов, обмениваясь иногда неторопливыми репликами на незнакомом языке.