Борис Дышленко - Людмила

Так о каких же глубинах, о каких сокровенных уголках души может идти речь, если ты вообще ничем не пожелала пожертвовать для меня? Только твое тело, Людмила, тело, которое ты отдала на поругание, даже не спросив, хочу ли я надругаться над ним.

Но, в конце концов, не в этом дело, и я говорил тебе о памяти, которая и среди них позволяет мне остаться одному. Да, это правда, она обманывает меня, задерживая в тех моментах, которые давно и безвозвратно ушли. Это так, и я не отрекаюсь от этого, но она сохранила для меня мою жизнь, как одну непрерывную ленту, на которой даже сны и галлюцинации заняли свое место в общей реальной непрерывности. Она сохраняет для меня меня самого в каждую секунду моего бытия, и пусть она искажает мое представление о времени, которого, впрочем, все равно не существует, пусть она замкнется в кольцо, даже в кольцо Мёбиуса — это не важно, — она единственное спасение, единственный порядок, единственная гарантия от безумия, того — ты помнишь? — у групп, партий, народов, эпох... потому что она позволяет мне остаться одному.

Но вот вопрос: так ли уж удалось мне сохранить свое одиночество? Не следовало ли мне исключить из моей памяти будущее, чтобы он сохранилось? Ведь я говорил тебе, что ненавижу всех, кого встречаю на своем пути, и если я вступаю хотя бы в такие отношения с ними, так ли я одинок? Мои враги — они всегда со мной. Как-то в разговоре с одним культурным французом, гошистом и преподавателем Загадочной Русской Души в Новой Сорбонне, я услышал довольно остроумное замечание об этом феномене:

«Русский по природе своей христианин: он с особенным удовольствием наживает себе врагов, чтобы любить их».

И боюсь, что это не просто французское остроумие, потому что если мы включаем в свою память наших врагов, если мы бережем и пестуем свою ненависть к ним, то не значит ли это, что мы позволяем им создавать нас? Тогда, значит, и Зверь, и Кипила стали для меня святыней, ведь я храню их в памяти рядом с тобой. И теперь, возвращаясь к тому моменту, когда я стоял над оврагом с наганом в руке, я думаю, что, отложив казнь, я поставил будущее на пути настоящего; пожертвовав возмездием ради правосудия, я не Кипилу, я себя отдал в руки закона, того, который только суров.

Ну а расследование — боюсь, что все дело здесь как раз в кольце Мёбиуса, которое я, может быть, и некстати, уже здесь упоминал. Что такое кольцо Мёбиуса? Если взять достаточно узкую полоску бумаги и, завернув ее пропеллером — впрочем, о пропеллере речь впереди, — но если ее завернуть пропеллером и согнуть в кольцо, а затем соединить, то это и будет кольцо Мёбиуса. Когда же я говорю о памяти, как я ее до этого толковал, то совершенно не важно, какова она. Ведь дело было лишь в том, чтобы сохранить себя для той роли, что мне хотелось сыграть, однако сейчас, когда речь идет о расследовании, мне кажется, что именно она привела меня в западню, в ней заключен тот дефект сознания, который теперь мешает мне дойти до конца. Просто я не вижу этого конца: не вижу, где кончается преступление и начинается расследование, или, наоборот, не вижу, где кончается расследование и где начинается преступление. До сих пор я говорил, что не знаю, что раньше и что потом — точно ли сначала произошло преступление или расследование предшествовало ему, и не явилось ли расследование причиной преступления. Я говорил, что, согласившись играть в эту игру, я, возможно, согласился на преступление, благословил, морально подготовил его, позволил ему войти в мою жизнь. Но это вопрос морали, слишком общий вопрос, и пока не будем останавливаться на нем. Сейчас — о кольце, о том, что оно представляет собой замкнутую плоскость. Если приставить к этой ленте карандаш и двигать его вдоль кольца, непрерывная линия пройдет по обеим сторонам бумажки и придет к своему началу. И я условно говорю, что по двум сторонам, потому что замкнутая в кольцо Мёбиуса, эта бумажка имеет только одну сторону. Здесь-то и есть тот дефект сознания, который я ищу. И однажды я рассказывал тебе о сеансе гипноза, о том, как человек не мог найти выход с эстрады, где проводился сеанс. Я думаю, что, может быть, этот выход находился в измерении, недоступном, скажем, двумерному, сознанию сомнамбулы, то есть просто в третьем измерении, видимом всякому другому.

Однажды в порядке вполне безответственной болтовни я предложил эту модель моему доктору. Похоже, что он был оскорблен, но, может быть, тем, что не специалист берется судить о предмете входящем в его компетенцию (доктора, а не мою). Думаю, что это был просто профессиональный снобизм, и что на самом деле я был не так уж далек от истины. Собственно, темой его работы был как будто бы страх преследования за неадекватное поведение в обществе при неспособности к адаптации и, казалось бы, причем здесь кольцо Мёбиуса или любое другое кольцо? Но я думаю, что этот страх и в самом деле может реализоваться в преследованиях. Однако, в свою очередь, не исключаю, что причиной неадекватного поведения может оказаться все тот же страх. Я уже цитировал здесь: «Если ситуация воспринимается как реальная, она может стать реальной по своим последствиям». Но что является причиной и что следствием, и как все это может вывернуться...

Это был первый визит доктора ко мне, визит отчасти медицинский, отчасти просто светский. Он вернулся тогда из Москвы, куда он ездил по делам, и привез мне оттуда купленную в каком-то спецраспределителе бутылку «Camus» в шикарной коробке, но тут же запретил мне его пить. Мы вместе долго смеялись над его подарком. Но по поводу моего замечания он не сказал ничего. Впрочем, я заметил, каким строгим стало на мгновение его лицо.

Но все это не имеет отношения к делу. Занимаясь расследованием, я не случайно вернулся к своему детству. Ведь я предполагал, что эта история с наркотиками и киднэппингом началась еще тогда, хотя в те времена я не слышал о подобных вещах. Но они были именно там, в месте склейки, где соединяются начало и конец, где две стороны превращаются в одну, единственную. Киднэппинг был уже там, но тогда — с другой стороны сознания. Да, как было доказано, у кольца Мёбиуса только одна сторона. Насколько легче было бы проводить расследование тогда, когда память была еще лентой, но тогда я еще ничего не знал о преступлении.

В принципе Гальт, Сталин, Кипила не имеют никакого отношения к тому, чем я сейчас занимаюсь, и я, в общем-то, говорил о себе, а не о них, но вот порок: я пытаюсь найти в них себя и ту западню, в которую попал. Что Кипила? По всей вероятности, он вырос безупречным гражданином, быстро продвигается по службе и ведет себя так, как и полагается вести себя в толерантном и благоустроенном обществе — такие люди всегда и везде ведут себя адекватно. Когда я в последний раз был в Гальте, я видел его портрет: большой и хорошо отретушированный фотоснимок на монументальной доске с надписью «Лучшие люди района». Собственно, это мог быть и не Кипила — там было еще много снимков. Их можно было бы разрезать на поперечные полоски и собрать в любом варианте: могли бы быть переставлены глаза, носы, уши — ничего бы не изменилось — они бы все равно оставались лучшими. На языке криминалистики это называется фоторобот, но что общего эти люди могли бы иметь с преступлением? Я же говорю о расследовании и своей роли в нем. Эта роль тебе, вероятно, показалась двусмысленной — поверь, и мне иногда так казалось. Ведь иногда во имя истины приходится отрекаться от того, что ты любишь, или — еще ужаснее — от того, что ненавидишь, потому что от ненависти страшнее отречься, чем от любви. А все это для того, чтобы быть честным, чтобы не поступать «слишком по-человечески», Людмила.