Борис Дышленко - Людмила

«По отношению к женщине, например, наименее притязательный довольствуется правом располагать ее телом и удовлетворением полового чувства и считает это достаточным знаком обладания ею; другой, наделенный более требовательной и недоверчивой жаждой обладания, считает подобное владение сомнительным, кажущимся и желает более тонких доказательств; прежде всего, он желает знать, только ли женщина отдается ему, или же она готова бросить ради него все, что имеет или чем дорожит. Только тогда он считает, что владеет ею. Третий, наконец, не останавливается и на этом в своей недоверчивости к жажде обладания. Если женщина всем жертвует для него, он задает себе вопрос, действительно ли она это делает для него, каков он есть, или для миража, который она создала себе вместо него: чтобы чувствовать себя любимым, он хочет, чтобы она знала его до последних глубин его души, он имеет смелость дать разгадать себя. И только, если она не обманывается в нем, если она любит его за сокровенные уголки его души, за его скрытую ненасытность, так же сильно, как за доброту, терпение и ум, только тогда он чувствует себя полным обладателем своей возлюбленной».

Так вот чего я хочу: я хочу твою душу, Людмила, и за нее я готов отдать твое тело. Вернее, я хочу, я жажду отдать его, отдать на поругание любому другому, даже если этим другим буду я, отдать на поругание журналам, на поругание взглядам, только тогда я буду знать, что владею тобой.

Однако там вопрос не стоял о последнем: во-первых, потому что она вовсе не собиралась жертвовать хоть чем-нибудь для меня, а все для той же великой, то есть выдуманной, цели; во-вторых, я не хотел от нее никакой жертвы и вообще считал это владение сомнительным, — но здесь, с этой хрупкой блондинкой просто ничего не было кроме той роли, которую она играла, а что касается меня, то меня можно не брать в расчет: я был партнером или зрителем в этой игре, мальчиком, перебирающим порнографические открытки, и я хотел, чтобы ей было все равно, я ли это или кто-то другой, но при этом я хотел, чтобы это был я. И мне нужен был этот эксперимент, чтобы доказать ей, а не мне (поскольку я и сам это знал), что на моем месте мог бы быть кто угодно другой, что для нее здесь нет ни капли моей личности, потому что эти журналы издаются огромными тиражами, и все это только изображение, вовсе не документ, так же, как и ее роль — только роль. Какие уж тут разговоры о сокровенных уголках души.

Это была блондинка, хрупкая блондинка с великолепной грудью и тонкой талией, с отличными ногами и пальцами чуть ли не в треть ступни, и с бешеным темпераментом, нет, не с темпераментом, а с какой-то невыносимо медлительной страстью, и при этом она была лживой насквозь, но я приветствую ложь. Ведь может быть так, что ложь, первое попавшееся, что пришло тебе в голову в качестве ответа на случайно заданный вопрос, на самом деле окажется правдой, той, о которой ты вовсе не подозревал, но именно той, которую больше всего хотел бы узнать. Она, эта правда, оказывается, сидела в тебе, где-то в глубине твоего сознания и могла бы явиться тебе во сне, если бы ты видел сны или запоминал их. Образ, сложившийся помимо моей воли и, видимо, опровергавший инертную логику созданной мною и поработившей меня теории, именно из-за нее не мог внести поправку в мои рассуждения, не мог даже быть оценен в ходе этих рассуждений и, высказанный как случайная оговорка, был забыт мной потому, что не отвечал моим представлениям об этом деле. И я не заметил тогда закономерности событий, целого класса явлений, оттого что они были внешне так же обыденны, как детали меняющегося пейзажа на моем пути, не замечать эту закономерность было для меня так же естественно, как не обращать внимания на подъезды, мимо которых я проходил. Из общей массы лиц и предметов нужно было выделить явления, повторяющиеся в большинстве случаев, но я ничего такого не находил. А между тем я чувствовал один и тот же упорно повторяющийся цикл, круг действий, совершающийся вокруг меня, в кульминационных точках моего расследования, там, где, как позже выяснилось, было особенно горячо или совершалось что-нибудь важное. Что же это были за действия и что за предметы? Маленькая ложь, между делом и для успокоения сказанная мной Людмиле. Но этой лжи предшествовала драка, а потом убийство одного из значительных, а главное, хорошо информированных преступников. Или тот случай, когда я в своем поспешном бегстве от разъяренной женщины чуть не попал под машину. Или мотоциклист, внезапно выскочивший из ворот докторского дома. Он чуть не сбил меня и сам едва успел проскочить под носом у кареты скорой помощи. Нет, он, конечно, не имел никакого отношения к преступлению, этот мальчишка, но всегда, когда очередной эпизод приближался к своей развязке, что-то непременно двигалось, вращалось и шумело вокруг, как на киноплощадке, где для достоверности создается какой-то динамичный фон. Может быть, так же было и в случае с похищением, но меня не было там: как всегда я опоздал на несколько минут, и, поднявшись по деревянной скрипучей лестнице в башню, в сиротливых сумерках белой ночи я увидел на столе серый томик Александра Грина, карту никогда не существовавшей страны, бутылку и три бокала с недопитым красным вином. Это красное вино...

Но не о той лжи, сказанной между прочим и для успокоения, — я говорил о лживости, о том, что вышеупомянутая блондинка была лживой насквозь. Я не могу без смеха вспомнить, как она ханжески оскорбилась сказанной мною вполне безобидной фразой. Собственно, эта фраза не содержала в себе никакого обидного намека, но она предпочла понять ее в оскорбительном для себя смысле, чтобы иметь повод возмутиться. А я поступил как христианин, и если я не подставил правую щеку, получив по левой, то, во-первых, потому что я не пытался защитить левую, а во-вторых, потому что по правой меня никто не собирался бить.

В сущности, моя довольно безобидная реплика не так уж ее шокировала: эти ангелы всегда готовы к падению, но для падения им нужен достаточно убедительный повод. Впоследствии я говорил вещи гораздо более обидные и откровенные, но она больше не принимала вид оскорбленной невинности — падение уже захватило ее. Здесь ей открылась заманчивая перспектива: может быть, искупить своими грехами чужие, и, может быть, в этом было подлинное милосердие, Людмила, кто знает. Даже если там не было белого халата, то, во всяком случае, там были черные чулки, а ведь это один и тот же сюжет. Они, эти чулки «Secret», увеличивают стройность ноги и не нуждаются в поясе, а главное, гармонируют с любым туалетом: с замшевыми туфлями, с серым английским костюмом, с пестрым шелковым платьем, с беретом и с белым халатом — если его нет, можно вообразить.