Борис Дышленко - Людмила

Она перед тем побывала на юге, и ее загорелые бедра пересекала узкая белая полоска, и груди были белы до голубизны, и это было, как негатив: на загорелом теле ее груди и бедра — все это было еще более обнаженным. В этом есть особенная тонкость, Людмила. Эта тонкость теперь размножается огромными тиражами в Швеции и в Дании и в других цивилизованных странах, где давно уже на многих пляжах принято загорать нагишом. И, конечно, от этого белая полоска на бедрах стала особым изыском. Не исключено, что в этих странах в ближайшем будущем войдет в моду Александр Грин. Черт возьми! Целомудрие, какая тонкая приправа к эротике.

И теперь, одетая исключительно в свой романтизм с добавлением черных чулок и со своим невинно-блудливым взором, она присутствовала здесь и, падая, увлекала меня за собой. Солнце стояло в зените, и внезапно радужный круг разбежался из коричневой точки и съел лицо, одно только тело осталось от нее, одно только голое ярко освещенное тело в абсолютной, в какой-то зеркальной черноте, оно наплывало на меня и, хотя я твердо стоял на вращающейся земле, две загорелые руки протянулись ко мне от всколыхнувшейся груди и распустили мой галстук. И я снова увидел ее лицо. Ее красивое лицо, тонкое лицо хрупкой блондинки и ее темные глаза, которые смотрели на меня с детской тайной, да, совершенно невинно, они всегда смотрели невинно: когда она пила кофе и курила, и отвечала на мои вопросы, и когда она такая же голая падала на постель. Эта лживая невинность — я знаю ее, знаю этот порок.

Таинственно она смотрела на меня, когда ее лицо приближалось ко мне. Ее голая грудь легла и раздалась на моей груди. Я целовал все ее загорелое, нагретое жарким от раскаленных крыш солнцем и послушное все в том же невинном бесстыдстве тело, и в тех местах, где оно не было покрыто загаром, где оно было особенно обнаженным, оттого что носило следы хоть какой-то одежды, он было холодным и зимним. Она говорила мне какие-то слова, но я понял все, что она говорила. Нет, как я говорил, она была достаточно информирована обо всем и знала (во всяком случае, по наслышке), что и как делается, и, вероятно, не пала бы с такой стремительностью, если бы не страх. И после этого на моих глазах, как чулок, сползала ее девственная чистота, она оставалась только в ее глазах, и я любил глядеть туда. Невинные и вопрошающие, они смотрели на меня в моменты моих самых откровенных и жестоких ласк. Я заглядывал в них, чтобы узнать, понимает ли она, что происходит. Мой взгляд не смущал ее — их выражение оставалось тем же, только тогда, когда судорожная улыбка искажала ее рот и воздух со свистом вырывался сквозь стиснутые зубы и напряженное, готовое сломаться тело замирало в неподвижности на несколько коротких мгновений, они еще больше темнели, достигая уже совсем бездонной глубины, и тогда мне казалось, что я что-то вижу там. Я не могу сказать, что я видел, но всегда ко мне возвращалась моя детская боль. Мне хотелось уменьшить ее (я не про боль говорю), уменьшить до размеров увеличительного стекла, хотя ее улыбка в этот момент была и не той, которая сходит с лица. И когда, утомленный ее бесплодными ласками, бесплодными для меня, потому что они все равно не давали ответа, я засыпал под музыку, под токкату и фугу «Ре минор», потому что я любил засыпать именно под эту пластинку, оставляя выключить проигрыватель тому существу, которое в этот момент находилось рядом со мной (в данном случае это была она, и я не вижу — настаиваю на этом — ни малейшей причины выделять ее среди многих других), и не заботясь о том, любит ли оно, это существо, токкату и фугу «Ре минор» в исполнении Лионеля Рога, вообще Баха, Иогана Себастьяна Баха, написавшего несметное множество хоралов, сюит, сонат, сонатин, месс, концертов и фуг, в частности, токкату и фугу «Ре минор», или предпочитает услышать песенку из кинофильма «Love story», или сказку из уст любовника, или непристойную похвалу, или вообще ничего не слушать, а только заснуть; и не стану отрицать — мне приходилось рассказывать сказки: со счастливым концом и с печальным концом и сказки без конца, и приходилось расточать непристойные похвалы; иногда бывало, что я совершенно молча засыпал, никак не поблагодарив за услуги, — но уверяю — никогда никаких признаний: главное, никогда ни в чем не признаваться — никаких улик. Рядом с этой хладнокровной блондинкой с ее изысканными вкусами, с любовью к правильному русскому языку, с отличной дикцией и приятным голосом, которым она из патриотизма могла бы петь русские романсы, — не представляю, чтобы она могла петь что-нибудь другое, хотя я и романсов от нее никогда не слышал, но может быть, она просто боялась петь их при мне, зная или подозревая, как я не выношу именно эту форму лжи, хотя в принципе я не имею, не могу иметь ничего против лжи, так как вся моя жизнь, как, впрочем, и жизнь любого другого, от начала до конца, не исключая ни единого шага, есть будет и останется в памяти потомков, опять же, не менее лживых, сплошной, непрерывной, безупречной ложью — но ложь внутри лжи... и с отличной, просто великолепной фигурой; но зато (и разумеется) она, как и я, и может быть, даже больше, потому что она никогда не позволила бы себе заснуть под нее, любила токкату и фугу ре-минор, и это было кстати, так как я мог заснуть под эту музыку, не беспокоясь о том, что мне придется протягивать руку, чтобы повернуть ручку до щелчка, который отрезвит и оставит меня одного в сумерках белой ночи; но утомленный и сладко разбитый любовной игрой, в которой моя развращенная Ассоль умудрялась насытиться, ничем не жертвуя и ничего мне не дав — тоже надо уметь. Я потом расскажу тебе, как она этого достигала и как я ей в этом помогал, и, рассказывая, буду совершенно откровенен, и во всех, даже в самых нескромных и мельчайших подробностях опишу этот процесс, ведь мы все равно не слышим друг друга, — я засыпал или еще не засыпал, потому что время от времени открывая глаза, чтобы взглянуть, как холодно мерцает в сумерках ее обнаженное тело, и скользя рукой по бедру, тогда как все еще струилось и переливалось холодными светлыми потоками, и все это смывало, несло, растворяло, и, засыпая, я плавно трогался с места, и это было, как на корабле, который плывет, и в этот момент ее нежный голос, которым она могла бы петь... Но в этот момент она очень нежно, почти шепотом, но так, что этот голос все-таки сохранял свой тембр, как на пластинке, которую слушаешь тихо, — этим голосом проникновенно и нежно она произнесла: «Правда, это как будто корабль, который несет... уносит... это светло... правда?» — это почти шепотом.

И возмущенный, и желая отделить себя от нее, но сдерживаясь, я точно находил слабое место, чтобы разрушить ее, чтобы отомстить ей таким же разрушением. И я лениво, и как бы отдавая ей должное, говорил: «Да, ты хорошо это чувствуешь: ты вообще — ассолевского плана».