Борис Дышленко - Людмила

Да, я говорил тебе о падении ангелов, но теперь я не уверен, что это было падением, потому что мы в конце концов расстались, Людмила, расстались до завершения эксперимента. И, конечно же, ее жертва оказалась напрасной, так как это была не жертва, и я не принял ее, но и растлить ее мне не удалось. Я допускаю, что даже грех может быть совершен во искупление чужих грехов (моих, например), что он может не только выглядеть, но и на самом деле быть жертвой. Но теперь я не уверен в том, что она сможет достаточно далеко зайти в своем милосердии, ведь я не сказал ей прямо, чего я хочу от нее, и не получил согласия. Она сделала это в другом случае, там, где это действительно было принято как жертва, и сделала это по своей инициативе, а со мной... Я не сумел объяснить ей, что я — это не я, что для нее я не хочу иметь личность, иметь лицо, что я хочу быть ее безымянным пациентом, что я хочу быть анонимным — и это единственная русская черта, которую она могла бы во мне найти. Я не сумел, не осмелился объяснить, и она не поняла этого. Но тот разговор, который однажды произошел у нас ночью, когда я, в последний момент испугавшись потерять ее, потому что она была единственным, что связывало меня с тобой, — да, испугавшись в последний момент, я малодушно отказался, отрекся от своего самого заветного желания, потому что мне внезапно показалось, что она поняла меня и уже готова принести и эту жертву. Да, мне показалось, что она готова пойти как угодно далеко и расстаться со мной, и — иногда мне хочется верить в это — это был акт милосердия, но при всей своей анонимности, я был единственным, ради которого она бы это сделала. Она обнаженной грудью легла мне на грудь.

— Ты все еще любишь ее? — спросила она без всякой надежды.

Я не ответил.

— Но если ты любишь ее за то оскорбление, которое она тебе нанесла, — сказала Людмила, — не знаю, смогла бы я так оскорбить тебя.

— Как — оскорбить? — жестко спросил я.

— Не знаю, смогла бы я сделать это из любви к тебе, — вместо ответа сказала она.

— Что — сделать? — почти крикнул я.

— Дать тебе ту женщину, которую ты любишь?

Я не знаю, известно ли ей было, о чем идет речь (может быть, она не поняла и имела в виду что-нибудь другое, может быть, лишь то, что лежало на поверхности, только киднэппинг, ничего больше), но если она знала, если она понимала, о чем говорит, а теперь мне кажется, что это так... «Самое целомудренное изречение, какое я когда либо слышал: Dans le veritable amour c’est qui enveloppe le corps (в истинной любви душа обхватывает тело)».

Но тогда милосердие, о котором я так много говорил здесь, именно то, которое является свойством души и тела, даже тела, по которому непрерывно смывая солнечные блики, стекает вода, — оно же в белом халате или в черных чулках, которые в этом случае тоже являются актом милосердия, — это то, во что я не верю, потому что я вообще не хочу верить этой женщине. Я искал у нее только лжи и надеялся на ложь и верил в то, что это ложь, и я продолжал бы в это верить, если бы она по-прежнему была со мной. Но в потере ложь перестала быть ложью: жертва оказалась подлинной и, как будто я получил показания свидетелей или вещественные доказательства, женщина обрела плоть и кровь, но теперь она уходила все дальше и дальше, совсем далеко, за пределы моего детства, становясь воспоминанием и уже даже не воспоминанием, а инстинктом, тем, что еще до рождения роковым образом определило меня.

В это время начал падать тополиный пух. Когда я уезжал из города, который по существующему законодательству определен мне родным, тогда, на мгновение отдавшись сентиментальному порыву, который, как я теперь понимаю, вовсе не был искренним, так как я с годами все больше и больше отдалялся и ненавидел его, а тогда я, вероятно, сделал то, что в таких случаях делали герои прочитанных мною книг, — поддавшись этому так называемому движению души, я внезапно метнулся в коридор и из окна вагона, тяжело катившегося по железнодорожному мосту над Объездной и Первомайской улицами, увидел этот город в нереальном снегопаде невесомого тополиного пуха, оседавшего замедленными вихрями в глубоких извилинах гальтских переулков. На многие годы это оставалось моим последним впечатлением о Гальте.

А в Ленинграде этот пух с тополей стал падать только через две недели, но тогда меня захватили экзотические белые ночи, и я не обратил внимания на него. По Детской улице и на Смоленском кладбище, куда мы с Прокофьевым приходили готовиться к экзаменам, все было покрыто белым пухом, но Смоленское кладбище... на нем нет ни сварных тумб с пропеллерами, ни поверженных статуй, и оно не вызывает у меня ностальгии. Оно даже не кажется мне кладбищем, потому что не у этих могил я провел свое счастливое детство. Другое дело мой родной город, который и сейчас вспоминается мне как припорошенное пухом кладбище. Но с тех пор я, в общем-то, не замечал этот летний снег, вернее, не придавал ему никакого значения, пока обстоятельства не обратили меня лицом на юг. Этот пух, он падал и падал, и таял на тротуарах, и скапливался на газонах, и скатывался в мягкие трубки, кто-то поджигал его, и беззвучное пламя съедало этот легкий покров. Но это было там, на улицах, а здесь ты в своем шелковом платье лежала на снегу, и твоя улыбка сходила с лица и все никак не могла сойти на нет, и след от нее еще оставался, и, продолжая падать, пух покрывал твое платье и лицо и таял. Ты, распластавшись, лежала и таяла под ним, вместе с ним, и если бы так продолжалось, он покрыл бы тебя вместе с твоей сходящей на нет, исчезающей улыбкой, и среди снега еще долго мерцали бы своей глубиной твои темные глаза. Но ты взлетела и, отряхивая этот легкий снег, рассмеялась, но твоего смеха не было слышно в такой тишине.

Где это было? Ведь время тогда еще не было отягощено моим опытом, псы не разлагались в оврагах, в городах не свирепствовала чума, Плано да Карпини еще не открыл Россию, мы с Прокофьевым не разыгрывали серебряный стаканчик, и моя рука никогда не сжимала револьвер. Истории не было, и поэтому каждое слово еще не влекло за собой вереницы дополнительных смыслов. Этого не было там, тогда еще не могло быть, все это небрежности или нарочитые вольности монтажа, сместившие время и место, но где и когда ты видела, чтобы в жизни было по-другому?

Иногда сквозь тошноту и головную боль до меня доходило какое-то несоответствие, как будто склеенную киноленту прокручивали передо мной на экране, не то появилась, не то исчезла, а может быть, заменилась другой какая-то деталь, когда ты, оглянувшись, прошла вперед к зарослям сухой и высокой травы.

Герой идет по улицам ярко освещенного солнцем южного города, ворот рубахи распахнут на его груди. За поворотом герой идет и, задыхаясь от жары, ослабляет узел галстука, стянувшего его воротничок. Или женщина в голубом, а может быть, в сером берете, в английском костюме, в светлых чулках, обтягивающих красивые ноги, пробирается сквозь уличную толпу, женщина входит в комнату и направляется к стоящему у окна мужчине, улыбающемуся слегка жестковатой улыбкой. Она все в том же костюме, но на ногах у нее уже черные чулки. И там, когда ты, обернувшись на мгновение, словно искала ответа или поддержки у меня, пошла вперед, там тоже была допущена ошибка, какая-то небрежность при монтаже, но здесь она была не столь очевидна, и я никак не мог обнаружить ее.