Борис Дышленко - Людмила

Ты шла впереди, и твое легкое платье, падая с плеч, струилось по твоей спине и по ногам. Цветной шелк, он струился и журчал, как ручей, а может быть, это журчал ручей, который протекал там, внизу, но мне казалось, что это твое платье журчит и струится, струится... В вырезе твоего платья твои загорелые лопатки были видны мне, и светлые волосы виделись не целиком, а лишь местами, там, где на них дрожали солнечные блики. Ты обернулась — и твоя улыбка, в тот момент, когда она сходит с лица и становится непонятной, — твоя улыбка на мгновение застыла и осталась так навсегда.

Листья трепетали вокруг, и от их повествующей дрожи летели запахи, перегоняя, мешаясь и сливаясь друг с другом, и неизвестно откуда вдруг прорезался одуряющий запах полыни, и от этого стал еще суше невозможный летний день.

Да, листья — от них был сухой, сыплющийся шорох, а иногда он доходил до легчайшего перезвона, и вместе с ним я ждал твоего смеха, но не громкого, какого я, впрочем, никогда от тебя и не слышал, а тихого, но не знаю, смеялся ли я таким смехом когда-нибудь в детстве.

В те времена эта летняя сушь не угнетала и не усиливала участков, управляющих памятью, а только умиротворяла. Вокруг стояла такая тишина, к которой прислушиваешься осторожно, благоговея и замирая, как сурок, как заяц с поднятыми ушами. Бывало даже длинноносая птица с поднятым хохолком вдруг замирала в кустах. Она вытягивала шею, вертела круглой, маленькой головкой, и если бы у нее был палец, она подняла бы его к губам. Эта птица явно не одобряла меня: она смотрела на меня маленьким, черным глазом. Я готов был молиться на нее.

Но та путаница каких-то необыкновенно длинных лоз, которые заворачивались по кругу, кое-где сплетаясь, создавали глубокие пещеры в себе, в этих кустах — я заглядывал туда, и неожиданно там пробивался высокий и прямой стебель.

А ниже, там, где протекал ручей, были заросли густой, высокой травы. Выше головы была трава, и захватывающе было метаться в этих зарослях на твой голос, Людмила, — в нем была какая-то тайна, — и там я застывал, пораженный внезапной тишиной, и тогда твой голос сквозь их густоту доносился ко мне издалека, словно из каких-то дальних стран и даже с той стороны.

Ничто не удивило меня, когда Людмила маленьким медным ключиком открыла дверь и улыбнулась мне той улыбкой, которая сходит с лица. Она выглядела усталой, и несколько легких пушинок застряли в ее волосах. Мы прошли по коридору в комнату и оттуда по скрипучей деревянной лестнице поднялись в «башню». Перед нами, не доходя до горизонта, терялся в сумерках городской пейзаж, и ангела отсюда не было видно.

Ночью мы лежали внизу, в комнате, на диване, не касаясь друг друга, и холодный, светлый луч от окна протянулся между нами, похожий на меч. Она о чем-то спросила меня и я ответил ей, но я не помню, не хочу помнить, о чем был тот разговор: пропасть, в которую я так долго смотрел, наконец заглянула мне в глаза.

Да, я сам отдал ее, так же, как и ту женщину в голубом берете, потому что я до самого конца не верил в ее существование, и для того чтобы поверить в него, мне нужно было ее потерять. Но ведь она была еще дома, когда я звонил ей. Я слышал ее испуганный голос: она умоляла приехать скорей. Она боялась оставаться одна, боялась, что они ворвутся и убьют ее. Какой-то вчерашней, нежилой пустотой отозвалась мне квартира. И ничего не было в «башне», только серый томик Грина, забытый мной на столе, да три бокала с недопитым красным вином. Это красное вино... Я думаю, оно так и высохло там, только остались на дне бокалов красные лунки с прилипшими пушинками и, может быть, засохшим трупиком опившейся мухи на дне.

Когда солнце стояло в зените, а я, в немощи и бессилии валяясь на раскаленном диване, перебирал в памяти события и впечатления, накопившиеся у меня на протяжении того вневременного отрезка, разрозненные кадры, не имеющие последовательности, не составляющие целого, смонтированные как попало, да еще вывернутые наизнанку, так что иногда действие разворачивалось в обратном направлении и образы местами накладывались друг на друга, и если ты и связала все это вместе, Людмила, то вне всякой логики, а только своим присутствием в каждом кадре, что бы там ни было изображено, — тогда я стал готовить обвинительную речь против тебя, но у меня ничего не получилось: ангел, поднявший руки над головой, обозначает всего лишь ангела в городском пейзаже, потому что пока у меня нет больше никаких улик.

Отдаленные плески и шум льющейся где-то воды разбудили меня, а может быть, я проснулся сам по себе, но еще некоторое время мне казалось, что за окном идет дождь. Спустя минуту и еще не открывая глаз, чтобы не ослепнуть от белизны ярко освещенного потолка, я догадался, что эти звуки доносятся из-за неплотно закрытой двери комнаты, где я лежу. Я протянул руку и убедился, что я в постели один. Я открыл глаза.

Я лежал на разложенном диване, в светлой с высоким чистым потолком комнате. По трем сторонам потолка тянулся лепной бордюр — он был обрублен четвертой стеной. Вероятно, эта комната когда-то была больше.

Не поворачивая головы, я посмотрел на серо-голубые обои, увидел неумелые акварельки, приклеенные к стене кусочками прозрачного скотча, — алые паруса, корабль, входящий в знакомую мне бухту, — в этом было какое-то несоответствие, но мне не хотелось на этом останавливаться. На проигрывателе все еще лежала пластинка-гигант, над которой повисла, остановившись, тонкая палочка тонарма. Было тихо, только откуда-то со стороны коридора доносился звук льющейся воды. Я перевел взгляд на дверь — она была приоткрыта. Три белые филенки — узкая посредине. На нижней, в углу, многочисленные следы каблука. Внезапно я почувствовал как будто легкое дуновение. Я встал.

Солнце, как всегда, стояло в зените, и короткий золотистый прямоугольник, упав из-за полуоторванной шторы, лежал прямо у окна. Я оделся, секунду постоял посреди комнаты, у стола, и вышел в коридор. Белая давно окрашенная дверь по правой стене, перед кухней, была наполовину открыта, и, подойдя, я остановился, увидев в глубине большой ванной комнаты, стоявшую вполоборота ко мне под душем Людмилу. Она стояла, подняв руки, чтобы удержать ладонями широкую струю, и вода сбегала по ее груди, по животу, я заметил белую полоску, пересекающую бедра. Ее волосы вместе с потоками обегали лицо: мокрые, они сейчас были темнее него. Людмила приоткрыла глаза; жмурясь от стекающей по лицу воды и улыбаясь, что-то сказала мне и махнула рукой, но я не понял, что означает ее жест.

Я прошел на кухню, умылся под краном, напился воды. Подошел к окну, открыл его. Навалившись на широкий подоконник, посмотрел вниз: там далеко был мощенный булыжником двор; на грядке, огороженной железной трубой, росло одинокое молодое деревце, на его обломанную ветку был надет граненый стакан. У входа в подвал лежала на боку деревянная приставная лестница, несколько круглых уличных плафонов молочного стекла, стоял стул. Из двери вышел мужчина, остановился, закурил. Еще двое подошли к нему; все вместе вошли в подвал.