Борис Дышленко - Людмила

— Вещественное доказательство чего? — наконец спросил он.

Я подумал: вещественное доказательство убийства? Нет, это доказательство убийца забрал. Тогда чего же?

— Опустим это, — сказал я. — Мы оба знаем, о чем идет речь.

— Хорошо, — в его голосе прозвучала осторожность. — Ты уверен, что это, — (он подчеркнул слово «это»), — ты уверен, что это у тебя?

— Я держу это в руке, — сказал я. Я подумал, что надо направить его по ложному следу, хотя они, конечно, все равно будут проверять, но если они пойдут на переговоры, я выиграю немного времени. — Я получил это от Стешина, — добавил я.

— А кто это? — равнодушным голосом спросил он.

— Парень, который мне кое-что рассказал.

— Вот как? И что же этот парень тебе рассказал? — в его голосе явно слышалась издевка.

— Ты хочешь получить ампулы?

— А сколько их у тебя? — спросил он небрежным тоном.

Я подумал, что у следователя должно быть как минимум две ампулы, по-видимому, две и было. Одну ампулу Стешин испортил сам — они это, наверное, просчитали. И кое-что они пытались найти у меня.

— Четыре, — сказал я.

— Многовато, — ответил подонок. — Мне столько не надо.

Черт! Я же сам только что, подсчитывая, учел ту ампулу, которую испортил Стешин. Черт!

— Эй, — крикнул я в трубку, но оттуда уже раздавались короткие гудки. Я положил трубку на рычаг очень осторожно, именно потому, что мне хотелось разбить ее о стенку. Я стоял возле аппарата, натужно пытаясь сообразить, что к чему. Где-то стало горячо: возможно, у Тетерина, но к нему путь был закрыт.

В комнате как будто не было воздуха — только жара. В этом пространстве я беззвучно манипулировал с рубашкой; не касаясь пальцами, завязал перед зеркалом галстук — загорелый субъект напротив вряд ли чувствовал больше меня. Переместившись к дивану, я присел, чтобы покурить.

«Значит, эти ампулы все-таки им зачем-то нужны, — подумал я. — Почему-то они не хотят, чтобы они были в чужих руках. А может быть, это не их ампулы? — внезапно подумал я. — Может быть, здесь совсем не то, что я предполагал. Тогда нужно искать владельца этих ампул. Настоящего владельца. Потому что, похоже, что эти ампулы были похищены дважды. Один раз Стешиным, но еще до Стешина этими бандитами. Где, и какое значение может иметь для них эта маленькая партия какого-то препарата, который, в сущности, даже не наркотик?

Теперь — звонок, — подумал я. — Вероятно, они звонили не для того, чтобы усилить эффект от обыска, который они, кстати сказать, провели осторожно и деликатно. Звонили просто, чтобы узнать, известно ли мне вообще что-нибудь об этих ампулах. Теперь, после моего «прокола», они поняли, что ампулы не у меня — ведь они знали, сколько их должно было остаться.

А может быть, действительно где-то горячо? — подумал я. Может быть, мои последние шаги? Может быть, вчера я где-то оказался слишком близко? Где? Иверцев не похож на преступника. На наркомана — тоже. Тетерин? Но туда после вчерашнего путь мне заказан. Где же я там «прокололся»? Мне казалось, что Инна напряглась раньше, чем я упомянул Людмилу. О чем же я тогда говорил? Так, нес какую-то чушь. Она тогда вышла из комнаты и не закрыла дверь до конца, а я отразился в трельяже... Да, она следила за мной. Зачем? На всякий случай? Но что у них можно украсть? Нет, наверное, все-таки вопрос о Людмиле. Но почему всякий вопрос о Людмиле так настораживает художников? Ну, в данном случае жену художника, но это все равно.

Что за вздор? — подумал я. — Причем здесь художники. И там, у доктора художники, — подумал я. — И почему Людмила так настойчиво интересовалась, знаю ли я кого-нибудь из них? Я вспомнил ее вопрос: «Это правда? Никого?». «Никого», — ответил я тогда. Но потом я спрашивал о ней и там, и там, а сегодня этот звонок и шантаж ее именем. Ампулы, художники... С какой стороны дует ветер? — подумал я. — Ни с какой, и солнце в зените. Однако нельзя давать ситуации застаиваться, — сказал я себе, — иначе они сообразят, что мне ничего не известно, и больше никак себя не проявят. Или, что еще хуже, — подумал я, — проявят себя в другом месте».

Я встал, прошелся по комнате, надел пиджак. За окном от горячего напряжения дрожал невидимый воздух.

— Горячо? — спросил я ангела. — Горячо, — сказал я, — но я по-другому отношусь к жаре.

Все-таки на Литейном было не менее жарко, чем у меня, на последнем этаже, а может быть, и еще жарче, потому что там, на открытом месте нещадно пекло солнце, но здесь, в подъезде, я на минуту как будто погрузился под воду, и мои движения тоже казались мне замедленными, как под водой. Здесь, между лестницей и заплесневелой стеной было тихо и сумрачно, и я не сразу разглядел многократно крашенную эмблему на дверце телефонного щита. Эмблема была из двух винтовок и пятиконечной звезды, вероятно щит был поставлен еще в тридцатые годы. С некоторым усилием мне удалось поездным ключом повернуть трехгранный стержень замка. Медленно открыв дверцу, я нашел нужные мне клеммы и отвернул их, но кабель пока оставил на месте. Я опустил ключ, и отвертку в атташе-кейс, где на всякий случай лежали еще плоскогубцы, беззвучно закрыл дверцу, и когда я вышел из парадной, передо мной в пылающей витрине заплясал кордебалет из нечетного количества женских ног — сейчас они все показались мне черными. Отвернувшись от них, я с нетерпением уставился на желтый срез жирной спины на стекле телефонной будки. Пухлый, розовый локоть время от времени прижимал к стеклу побелевший пятачок — женщина не торопилась. Я вынул сигарету, размял ее, прикурил от невидимого пламени. Скрюченная, как обожженная булавка, спичка упала на тротуар, рассыпалась. Растер ее ногой. Вошел в горячую, пахнущую резиной будку. Передвинув сигарету в угол рта, я снял с рычага трубку и набрал номер.

— Алло, Иверцев? — спросил я, услышав на том конце вежливый, безразличный голос.

— Да, это я, — сказали там. — С кем имею честь?

— Неважно, — прогнусавил я. — Есть маленькое предупреждение (мредумреждение). Очень советуем тебе сидеть спокойно и не рыпаться.

После недолгого молчания там спросили:

— Кто советует?

— Неважно, — сказал я. — Поступило такое предложение. Сидеть смирно, не рыпаться, а главное, не болтать языком.

— А как понимать это предложение? — спросил Иверцев, и голос его оставался таким же бесцветным и равнодушным. — Хотелось бы получить ответ поточнее.

— Ну что ж (чнож), — сказал я мерзким голосом, — скажу поточнее, чтоб потом не обижался, что тебя не предупреждали. Вчера к тебе заходил один любопытный. Так вот хорошо бы, чтоб он больше не заходил. Ну, а если зайдет, не болтай лишнего. Говори об искусстве.

Иверцев попытался еще что-то спросить, но я, сообщив ему о смерти Стешина, которого он, может быть, и не знал, пообещал ему такой же конец и повесил трубку. Я вышел из будки. Во рту было противно, как после долгой матерщины.