Борис Дышленко - Людмила

Я вошел в подъезд (теперь он не казался мне таким прохладным), прошел мимо лестницы к выходу во двор. Открыл дверцу, вывернул винты, отсоединил концы. Закрыл щит, но запирать уже не стал — не было времени. Я прислушался: все пока было тихо. Я прошел подъездом на улицу и услышал, как за мной захлопнулась тугая, тяжелая дверь. Дойдя до светофора, я перешел Литейный и остановился на той стороне, на углу. Отсюда был хорошо виден дом и подъезд Иверцева, но меня ему было бы трудно увидеть, если специально не искать. Теперь стоять и ждать, когда художник появится из парадной. Вот появился, вернее, выскочил, влетел в замедленное хаотическое движение разноцветных частиц чужеродным телом и заспешил, выбиваясь из общего ритма, в сторону Невского проспекта.

Одно удовольствие следить за таким «конспиратором» — в своем черном или почти черном костюме он выделялся в пестрой толпе, как муха на леденцах. Я пошел параллельно по своей стороне над мчащимися навстречу автомобилями — на той стороне они обгоняли его. Время от времени проплывавший над машинами и над людским потоком троллейбус на секунду закрывал Иверцева от меня, но тут же я снова находил его пыльную фигурку в пестрой толпе. Я только боялся, чтобы он не уехал на одном из этих рогатых чудовищ. Но нет, не уехал. Идя по разным сторонам Литейного, мы остановились на двух его углах, чтобы переждать мчащийся по Невскому непрерывный поток машин. На той стороне, от Владимирского до Фонтанки, над машинами и людьми, там колышутся красные флаги, струганные палки, значки, цифры, портреты — там, видно, готовятся к какому-то действию. На секунду в потоке автомобилей высвободилось какое-то пространство — сутулый человек на той стороне шагнул с тротуара и пробежал до белой полосы. Мне пришлось пропустить вильнувшую черную «волгу», отскочить назад, чтобы не попасть под другую, зеленую, потом микроавтобус, выскочив из первого ряда, устремился на меня, но я — уже на островке безопасности. Зеленый свет загорелся, но Иверцев на той стороне, он уходит по Владимирскому проспекту вперед. Обогнув задержавшийся на переходе пикап, я выскочил на тротуар и остановился, отрезанный от Владимирского марширующей толпой пионеров. Голоногие, в красных пилотках мальчики, девочки размахивают руками. Некоторые тащат палки с портретами, с номерами, с названиями дружин и отрядов, впереди рядом со знаменем шагает барабанщик.

Я занервничал. Иверцева мне уже не видно отсюда. Как бы мне прорваться сквозь эти шеренги, но в них ни одного просвета, и до конца колонны еще далеко. Бьют барабаны, болтаются на древках знамена, на оструганных палках на прибитых дощечках мелькают яркие буквы. Прошли красные пилотки, прошли голубые, снова пошли красные. Перед красными над чьими-то тонкими ножками проколыхало обвисшее знамя, еще барабанщик, за ним — двое. Светловолосый крепыш с полированной палкой. На палке — небольшой портретик ушастого мальчика в пионерском галстуке. Девочка с одухотворенным лицом несет на такой же палке дощечку с написанными под настоящие печатными буквами:

Сбоку огромными шагами марширует старуха в железных очках: ровесница Павлика, она была пионеркой в двадцатые годы, комсомолкой в тридцатые, в начале семидесятых она впала в счастливое детство. Седые космы торчат из-под красной пилотки, шагая ать-два она отмахивает деревянным автоматом в костлявой руке.

Вот пространство — сейчас проскочить между юных дебилов, но кто-то, цепко хватает меня за локоть и держит. Я опоздал. Я с досадой обернулся: седоусый дед, улыбаясь мне отеческой улыбкой, любовно проворчал:

— Успеешь, сынок.

Я скрипнул зубами.

— Наша смена идет, — улыбается он все той же фальшивой улыбкой.

Я достал сигареты.

— «Зарница», — уважительно произносит старик.

— Что?

— Патриотическая игра.

— Хм...

— Сигареткой не угостишь?

— Нет.

Пенсионер отодвинулся. Справа загорелся красный свет. Половина колонны осталась на той стороне. Я прошел немного по Владимирскому вперед — ищи ветра в поле.

«Ладно, не все потеряно, — сказал я себе. — Мы еще вернемся к этой теме».

Внизу, на площадке, по дневному тускло, а сверху доносятся хриплые голоса и чей-то рыгающий смех. Еще один смех присоединился к нему: звонкий, молодой, возможно, принадлежащий хрупкой блондинке. Это где-то на третьем этаже. Я подошел к шахте, нажал кнопку. Машина загудела, за металлической сеткой пошел трос, кабина медленно приближалась, погромыхивая на этажах. Лифт, кажется, был наверху. Для Людмилы, пожалуй, рановато. Я вспомнил о мероприятии, поморщился. Отмахнулся от этих мыслей. Открыл дверь, вошел в кабину. Здесь сохранялся недавний запах сигаретного дыма: кто-то недавно курил по пути на шестой этаж. Никого не должно было быть. Подумал, что, может быть, и не на шестой, а те, пониже. На площадке третьего этажа я заметил здешнюю блондинку в мини и двух незнакомых мне подонков. Они о чем-то оживленно болтали — видимо, еще не успели как следует накуриться. Выше никого не было, площадка шестого этажа была пуста. Я нажал круглую кнопку на черной, старомодной коробке звонка — никакого ответа. Я позвонил снова, присел на подоконник, подождал. Еще раз подошел к двери, осмотрел замок, дернул за ручку: замок не был заперт, просто защелкнут на язычок — эту ее привычку я уже знал. Я подошел к соседней двери, подергал ее: замок держал слабо — он тоже был только защелкнут. Я внимательно осмотрел защельник: вверху и внизу были дырки от крупных гвоздей: было видно, что гвозди из двери вытащены недавно. Я подумал, что если это опергруппа осматривала квартиру, то жилконтора снова должна была ее опечатать, однако не стал особенно размышлять на эту тему. Я вынул нож (свой недавний трофей) и, нажав кнопку, выбросил лезвие. Вставил в щель и, немного повозившись, открыл замок. Я подумал, что сыщики в прошлый раз, так же, как и я, просто отжали язычок, а, уходя, не стали заботиться о пустующей квартире. На мгновение я замер на пороге темной прихожей, и из открытой мной двери на пыльный паркет упал светлый квадрат рассеянного света вместе с моей раздвоенной тенью. Осторожно, повернув ручку, чтобы не прозвучало щелчка, я закрыл за собой дверь. Было тихо. Я нашарил выключатель и включил в коридоре свет — очень тусклый: лампочка, как и все здесь, была покрыта густым слоем пыли. Я потянул на себя дверь и, сделав шаг, резко повернулся на месте, не потому что ожидал нападения, а просто по отработанному рефлексу. Ни слева, ни справа от двери никого и не оказалось. Пустой и длинный, такой же, как в соседней квартире, коридор с обшарпанными неопределенного цвета обоями, с обрывком телефонного провода на левой от меня стене был слабо освещен дневным светом, сочившимся из-за угла. Осторожно двигаясь вдоль стены, я дошел до поворота и заглянул туда. Ничего нового меня здесь не ожидало: так же было пусто, и свет, более яркий, чем за углом, падая из раскрытой двери кухни, достигал противоположной стены. Те три двери были закрыты, была закрыта и дверь в этой части коридора, и вторая, слева от нее. Я повернулся и вошел на кухню. Это было большое, как и в соседней квартире помещение с крашеным, дощатым полом, с большой кухонной плитой, рядом с которой находилась еще одна, газовая; с огромной медной раковиной слева от входа; посреди кухни стоял старый деревянный кухонный стол, видимо, брошенный здесь при переезде; стена, общая с соседней кухней была кроме раковины ничем не занята. Одно из двух окон, первое от людмилиной квартиры было открыто, и это меня заинтересовало, тем более, что перед ним стоял единственный в кухне стул, но я решил прежде осмотреть остальные комнаты. Я вышел из кухни и открыл первую от угла дверь. Эта комната была довольно большой, метров около двадцати, с грязным и вспученным паркетом, с отставшими зеленоватыми обоями, на которых кое-где остались темные пятна от мебели и картин; с высоким окном, которое было закрыто, закрыта была и форточка — затхлый, нежилой воздух неподвижно стоял вокруг. Комната была пуста. Я вышел и открыл дверь во вторую комнату: она была квадратной, о двух окнах, и выглядела поновей: обои здесь были в голубую и серую полоску и не успели выцвести до переезда семьи, во всяком случае, здесь не было темных пятен на стенах. На письменном столе, стоявшем между двух окон, валялись покрытые черной пылью стеклянные трубки, змеевички, одна реторта, еще какая-то незнакомая мне химическая посуда. Здесь же лежало несколько картонных папок-скоросшивателей, какие-то листки, видимо, это был рабочий стол генерала. Ящики из стола были вынуты и стояли стопкой у стены. Груда бумажного и тряпичного хлама была свалена в углу, наверх попал фотографический пейзаж пустыни с верблюдами в черной рамке с треснувшим по диагонали стеклом. По правой стене была открыта дверь в соседнюю комнату — я прошел туда. Эта комната тоже была лучше и чище первой, хотя и того же размера. На закрытом окне висела тюлевая совершенно черная от пыли занавеска. Здесь стояло два темных, резных дубовых стула и пустой платяной шкаф. Еще была ниша, задернутая плюшевой занавеской. Я отодвинул ее, подняв целое облако сухой пыли, — там ничего не было. Я вышел из комнаты в коридор и прошел в туалет. Следующая дверь вела в ванную: там не было ничего кроме огромной фаянсовой ванны и труб, подплывших ржавчиной сквозь масляную краску на стыках. На полу, на кафельных плитках, девственная пыль — никто не входил сюда. Я вернулся на кухню: этот стул, расшатанный венский стул, стоящий у окна, повернутый к окну, очень заинтересовал меня. К тому же он был чисто вытерт, и можно было предположить, что кто-то пытался с удобством устроиться здесь, чтобы подслушивать разговоры. Я не знал, разговаривала ли Людмила со Стешиным на кухне, но может быть, разговаривала, и может быть, кто-то об этом знал или просто попробовал этот способ.