Борис Дышленко - Людмила

Боже мой, как она возмущалась. Я же говорю, она была филологиня и патриотка и любила русский язык и все русское, в частности, Россию, она всегда говорила правильно и не признавала никакого жаргона кроме, разумеется, студенческого, своего, и ее дикция была безупречна, а еще у нее был хороший голос, которым она могла бы... И может быть, она действительно пела, когда ее об этом просили — я ее об этом никогда не просил, — но ее голос, этот лживый голос, я узнал бы его из тысячи, даже если бы она заговорила на жаргоне, даже на чужом языке, даже с магнитофонными искажениями, — я узнал бы его по одному слову, потому что ненависть так же сильна, как и любовь, Людмила, — тебе этого никогда не понять.

Но ее возмущение по поводу «ассолевского плана» немного компенсировало мне ту случайную близость, которую я не могу рассматривать иначе, как простое совпадение, стереотип, созданный одними условиями — утомлением, музыкой, — ту близость, которую я ни в коем случае не хотел допустить.

Меня лично нисколько не шокирует выражение «ассолевский план». Когда я впервые услышал его, оно меня насмешило, не больше, но теперь, наблюдая эту особу, я заметил странное несоответствие, как бы разные субстанции и разные планы существования — я не был намерен особенно ими заниматься. Но в некоторых проявлениях она была искренна, и я — конечно, шутки ради — мог бы выделить один из них и обозначить его такими неудобными словами. И я абсолютно уверен, что в этом случае ее бы не шокировал жаргон. Но в том-то и дело, и она виновата в этом сама, что она перенесла его в другой план. Да, именно этого я и хотел и потому я так двусмысленно выразился. То есть я об этом и не думал в тот момент: мне просто хотелось оскорбить ее, отомстить ей за то одиночество, которое она так неосторожно, а может быть, и преднамеренно у меня отняла. Мне удалось оттолкнуть ее, но я не вернул одиночества: в душной ночи мы лежали рядом и были врагами, поверженными врагами, и оба были обнажены.

Что же до «ассолевского плана», то я когда-то услышал это выражение на киностудии, и когда услышал, оно меня рассмешило, хотя, по совести, и огорчило, несмотря на то, что я не так люблю все русское, а романсов, так прямо не выношу, но «ассолевский план»...

Я тогда работал на киностудии, и однажды, сняв трубку вместо директора картины, совершенно неожиданно услышал голос хрупкой блондинки, возможно хрупкой, потому что в голосе была знакомая хриплость, которая напомнила мне белую ночь и розовые туники и алые паруса, — так что я уже ожидал чего-то романтического, чего-нибудь «ассолевского», но уж, разумеется, никак не плана.

А хрупкие блондинки с хриплыми голосами, которые в свое время, потому что это опять были белые ночи, то есть время превращения темных шатенок в хрупких блондинок, — эти блондинки потом неизбежно появлялись на студии с надеждой на ассолевское счастье. Ты-то, конечно, наизусть знаешь эту сказку, но я напомню ее себе, и не в том виде, как я воспринимал ее в юности, а теперь, когда я «пресыщенный жизнью игрок и житель больших городов, сижу на террасе ресторана и не прикасаюсь к шампанскому». Это история, написанная юмористическим писателем Грином, но только с ней я понял, какая это была злобная шутка. История о том, как придурковатая дочь какого-то отставного матроса встретила какого-то старого жулика, который, в свою очередь, рассказал ей какую-то байку, про какой-то корабль с алыми парусами, и она, поверив в эти россказни, стала ждать этот корабль с алыми парусами и, вроде бы, сдуру дождалась, потому что нашелся еще один придурок, какой-то молодой капитан, который, кажется, тоже слышал эту сказку и, кажется, видел девушку, а она его — нет. И тогда он на все свои деньги накупил алого шелку и устроил на своем судне алые паруса, и с этой дешевкой они осрамились на весь мир. Но так как они оба были дурачки, то не заметили, что над ними смеются, и вполне счастливые уплыли в какие-то туманы. А самое главное, что они нашли массу тупоголовых последовательниц, которые, имея физиологическую потребность в романтике, все же не стали дожидаться дурацкого везенья (на это-то у них хватило ума), а решили добиваться счастья собственными локтями. И вот теперь хрупкие блондинки с надеждой на счастье (в их понимании, роль Ассоли (так звали эту дурочку) или другая такая же роль — это и есть роль ассолевского плана, — это выражение стало производственным термином и, по-моему, имеет право на существование, — эти блондинки с надеждой на счастье каждое лето заполняли киностудию и потом они были готовы на все. Я видел, как выцветала надежда в их глазах, как темнели их волосы от корней, и только хриплые голоса оставались все те же. Этими голосами они соглашались на эпизод и на массовку и на все, что угодно.

Я тогда положил трубку: мне не нужны были хрупкие блондинки, тем более крашеные, тем более «ассолевского плана», тем более готовые на все ради романтики и славы. С этими созданиями, конечно, можно было обо всем, включая и малейшие детали договориться по телефону, что, впрочем, и проще, — но я был занят другими делами. Я тогда положил трубку, а теперь, вспомнив, как мне достался «ассолевский план», я улыбнулся, и она, заметив мою улыбку, наверное, поняла, что я просто хотел разозлить ее, и сказала:

— Ты совсем не тот, за кого себя выдаешь.

Она не в первый раз говорила эту фразу, и я уже по опыту знал, что это приглашение к действию, но поскольку действие было сплошной театр, в котором я не был ни зрителем, ни даже актером, так что и речи не могло быть ни о каком эксперименте, я, скользнув рукой по ее обнаженному бедру, ответил:

— Не тот.

Давно закончилась Токката и фуга ре-минор, а она вернула мне мое одиночество, и я начинал засыпать без музыки, без кораблей, без всего этого.

Смешно, эта хрупкая блондинка (или это была не она?) потом меняла мужей, как перчатки, — не знаю, сколько из них было фиктивных, — но что еще смешней, я не верю и в подлинность ее любовников — все это лишь картинки, постановка для фотографа, может быть, массовка или эпизод в кинофильме на какой-нибудь специальной шведской киностудии — там по-своему понимают ассолевский план. Да, все это была фантазия: ничто ее не касалось и поэтому она могла делать все, что угодно. Но у нее были далеко идущие планы, обширная программа милосердия, и, может быть, я тоже был включен в эту программу, тем не менее мне трудно предположить, чтобы я был как-нибудь особенно выделен среди ее пациентов. Конечно, она интересовалась, люблю ли я ее (клянусь тебе: у нее не было ни малейших оснований так думать), но, вероятно, моя любовь была ей нужна только для того, чтобы навязать мне свое сострадание, свое фальшивое сострадание, в котором я не нуждаюсь. С какой жалостью она посмотрела на меня, когда я открыл ей тайну несуществования Бога. Она смотрела на меня как на тяжело больного. Я не люблю, когда на меня так смотрят, потому что я знаю, что делаю и что говорю, и могу отвечать за свои слова. Но она еще спросила меня, почему я не верю в Бога. Смешной вопрос: как будто я единственный неверующий в нашей стране... Я не понимал, почему нужно выделять меня в этом среди многих миллионов других. Она удивилась, когда узнала, что я был крещен. Да, это так — я сознаюсь в этом без стыда и без гордости. Что из этого? Это ничего не меняет, потому что я все равно не верю в Бога: здесь я не желаю в Него верить. Я — со своим народом, Людмила, пойми это, а мой народ не верит в Него.