Борис Дышленко - Людмила

— Пэнджю — ек, — объявлял толстый мафиозо, с треском выбросив кости на лакированную клетчатую доску с бортиками по краю. — Это ставлю, это — ек.

— Сэшю — ду, — отвечал седоусый старец в малиновой феске. — Это — сэшю, это — ду.

Эта игра нас не интересовала, но полированные кубики как запчасти для этой игры продавались во всех сувенирных лавках и киосках вместе с детскими фресками и национальными костюмами окрестных горцев, выселенных отсюда еще до конца войны. Так что не было никакого труда в том, чтобы достать эти кубики для нашей игры, а вообще при желании мы могли бы просто сделать их сами.

Три кубика упали на гладкую проплешину в короткой жесткой траве. Можешь мне не верить, Людмила: я первый выбросил кости, и на трех черных эбеновых гранях мне выпали три шестерки. Нет, нельзя сказать, чтобы это было решающим фактором, но сумма придавала моему решению вид мистического предназначения. Вот отчего я иногда так выспренно выражаюсь, когда говорю о своей неведомой роли. Кстати, мне до сих пор не удалось определить ее. Иногда мне кажется, что это роль свидетеля... Но иногда я думаю, не тот ли выдуманный игрок приготовил мне западню.

Одно замечание Виктора все-таки продолжало беспокоить меня. То, что он в нашей беседе о моем предполагаемом будущем назвал меня антиобщественным типом, означало, что мне придется противостоять обществу в целом. Однако в то время многие и постарше и поумнее меня были настроены достаточно оптимистически. В конце концов, ведь случилось же то, что случилось, и даже если общество, сложившееся на протяжении десятилетий, будет против меня, то это — поколение родителей. Молодежь, которая идет им на смену, мои сверстники, созревшие в момент великих разоблачений, будут на моей стороне — им предстоит в дальнейшем создавать и общественное мнение, и законы. Но и те — родители... Я надеялся на то, что время вытравит пережитки их подземной жизни. Не так-то просто. Позже я обнаружил: кроме уверенности, что они выжили, у них ничего не осталось. Они совершенно ничего не помнят, Людмила, и потому их опыт целиком негативен. Но это много позже я увидел, насколько неверна, насколько обманчива, насколько вообще непрочна бывает память, а их, коллективная память — ее (я же говорю) не существует. И может быть, это потому, что бывает страшно вспомнить, страшно, потому что никто вокруг тебя не помнит, или это тебе кажется, что не помнит. Мы позволяем себе слишком быстро привыкать, Людмила. Привыкать к довольству и несчастьям и, главное, привыкать к потерям. Например, мы забываем все, что исчезло из обихода: черный кофе, скетинг-ринг, кегли, фокстрот. А потом мы забываем потерянных нами людей, свое собственное человеческое достоинство, свободу, — мы дичаем, Людмила, память заменяется условным рефлексом. Это великое учение Павлова — оно могло бы лечь в основу идеологии. А собственно, и легло. И когда я надеялся, что со временем они забудут десятилетия проклятого режима, я был прав — они забыли их. Я был неправ в другом: мне следовало на это рассчитывать. То есть это следовало учесть, но это было не так хорошо, как мне казалось. Люди легко привыкают к тому, с чем они вынуждены смириться: кнут, окрик, колючая проволока — эти вещи усваиваются легко. Свобода слишком широкая вещь, она вообще не вещь, и чтобы пожелать чего-то, нужна воля. Но воля коллектива — это страх, воля любого коллектива: групп, партий, народов, эпох — это единственное чувство, которое может существовать в коллективе и единственное условие необходимое для существования коллектива. И если на этих необозримых пространствах действительно сохранились огромные запасы воли — это запасы страха. Он вытесняет из них все, не оставляя места даже для ненависти, и то, что мы принимаем у них за ненависть, — это страх. Страх остаться одному в ревущем, сбесившемся от того же страха стаде — он понуждает их иметь одни вкусы и пристрастия, привычки и убеждения, он же заставляет их единодушно осуждать и в исступлении скандировать на процессах:

— Расстрелять, рас-стре-лять!

Нет, память — это личное качество, Людмила, оно чуждо страху, и если отщепенцу тоже знаком страх, это страх души, а не тела.

И что интересно — я всегда воспринимал наше общество как толпу напуганных, буквально ошалевших от страха мужчин — женщины почему-то никогда не казались мне членами этого стада.

Что делать? В стаде легче скрыть свою наготу, свое преступление, Людмила. Среди тысяч похожих, таких же, как и ты, не так страшно, и никто не хочет выйти из стада, чтобы самому ответить на вопрос. Потому что ни один из них не выдержит очной ставки — они не умеют лгать в одиночку, и если тебе кажется, что они лгут, это не так — на самом деле они просто ничего не помнят. Настоящему лжецу не нужно сообщников, Людмила, ведь ложь уже сама по себе прикрывает наготу. А теперь я напомню тебе один библейский эпизод: это о Хаме, открывшем наготу своего отца, обличившим его перед его детьми (братьями Хама). Я же говорю тебе: это бессмысленное и бесполезное дело — ты неправа. И не жди от меня ни слова правды, потому что душа — одинока, и единственное условие, при котором она может выжить, это — одиночество, и я буду лгать и только лгать во спасение своей души. Ты понимаешь? Просто потому, что я не с ними и, в отличие от них, сознаю свою наготу, и я не хочу открывать ее кому бы то ни было, и в первую очередь тебе, не побоявшейся обнажить свою плоть. Почему? Я опять отвечу тебе цитатой из Ницше, чтобы не нести ответственность за свои слова.

«По отношению к женщине, например, наименее притязательный довольствуется правом располагать ее телом и удовлетворением полового чувства и считает это достаточным знаком обладания ею; другой, наделенный более требовательной и недоверчивой жаждой обладания, считает подобное владение сомнительным, кажущимся и желает более тонких доказательств; прежде всего, он желает знать, только ли женщина отдается ему, или же она готова бросить ради него все, что имеет или чем дорожит. Только тогда он считает, что владеет ею. Третий, — (но до этого просто не дошло, Людмила), — третий, наконец, не останавливается и на этом в своей недоверчивости к жажде обладания. Если женщина всем жертвует для него, он задает себе вопрос, действительно ли она это делает для него, каков он есть, или для миража, который она создала себе вместо него: чтобы чувствовать себя любимым, он хочет, чтобы она знала его до последних глубин его души, он имеет смелость дать разгадать себя. И только, если она не обманывается в нем, если она любит его за сокровенные уголки его души, за его скрытую ненасытность, так же сильно, как за доброту, терпение и ум, только тогда он чувствует себя полным обладателем своей возлюбленной».