Борис Дышленко - На цыпочках

Он на секунду в неуверенности приостановился, потом сделал два шага ко мне.

Без особого раздражения он сказал:

— Ну что вы лезете, когда вас не спрашивают.

Я усмехнулся:

— Меня как раз спрашивали.

— Вас о чем спрашивали? О чем спросили, о том и отвечайте. Языком хотели блеснуть? Понимаю. Только вы не подумали, что лишнего можете наговорить на своем этом, французском? А ведь вам намекнули. Я там бы с вами, извините, поговорил, но при людях не хотел. Мы ведь можем в другом месте поговорить.

— Можем, — подтвердил я.

— Ладно. Не будем на первый раз, — сказал он.

— Почему же? — сказал я. — Поговорим.

Я взял его за отвороты коричневого пальто и немного приподнял. В его рыбьих глазах мелькнуло живое чувство. Нет, не страх, что-то вроде интереса.

— А, Жабура? — я улыбнулся.

Он дернулся, и я заметил его быстрый взгляд назад. Он явно испугался. Я знал, чего он боится. Больше всего на свете он боялся, как бы не вернулся тот, его напарник. Он боялся разоблачения, потому что существовало время между Жабурой и человеком в коричневом берете, а раз так... где же все это время он был? Легенда подобного человека должна быть безупречной и ни в коем случае не иметь пробелов.

— Так что, Жабура?

Теперь в его глазах была уже настоящая паника. Он быстро обежал ими окна, но они не боялись его. Когда он был Жабурой, они боялись других. Теперь, когда он стал (наконец!) человеком в коричневом берете, там жили уже другие люди. Все было потеряно. Он, видимо, тоже был одним из тех, кто возникает для одного раза, просто чтобы создать явление ложной памяти и исчезнуть.

Он еще некоторое время (недолго) стоял, потом резко повернулся и шагнул к подъезду.

— Эй, Жабура! — крикнул я, когда он уже скрылся там, но он не появился.

Это были какие-то доли секунды, и вот я уже остановился на порожке, повиснув рукой на перекладине выбитой фрамуги, и, с недоумением оглядевшись, увидел, что ни одна дверь не ведет ни налево, ни направо — вообще нет дверей, — только вверх уходит довольно длинная лестница и упирается в пыльное, почти не пропускающее света, с низким подоконником окно. Да и не мог он за это время добраться до этого окна.

Я вышел из ворот и свернул в свой подъезд. За долгие годы общественного пользования еще не все перила были содраны и не все фрамуги выбиты. Цвет некоторых стекол в сохранившихся кое-где витражах еще можно было разобрать, а возле каждой из четырех дверей было не так много кнопок, как когда-то. Я открыл дверь, вошел в прихожую и снял пальто. Дома никого не было. Я одну за другой обошел все комнаты. Из двух окон был виден мощенный булыжником двор. Я знал, что ночью туда может приехать автомобиль, но он никогда не появится на улице.

Я наблюдал его в одни и те же часы зимой и летом, весной и осенью на протяжении нескольких лет, а когда я не наблюдал его, я его слышал. У него был приятный голос, мягкий низкий баритон с большим диапазоном всевозможных оттенков и модуляций, менявшийся в зависимости от того, что и от чьего имени он говорил. Он много говорил. Иногда его ни к кому не обращенная речь (а может быть, ко всем обращенная?) прерывалась глуховатым покашливанием, к которому он, видимо, привык и не замечал его, но по утрам его прямо-таки раздирал чуть не до рвоты выворачивающий кашель, кашель упрямого несдающегося курильщика, — я слышу его до сих пор.

Он был похож на отставного английского полковника, какими их изображают в кино, а вернее, он был похож на сэра Энтони Идена в последние годы его жизни. Он был высок, статен, прям, снисходительно благожелателен, и — странное дело! — эта черта была в нем и тогда, когда он был один, она была так же неотделима от него, как его походка или цвет глаз, но и его голос присутствовал с ним, даже когда он молчал. И хоть я говорил, что наблюдал его в любое время года, теперь он мне почему-то видится в его темно-сером, почти черном, строгого покроя пальто, в темной шляпе «Борсалино», всегда с длинным черным зонтиком в руке. Я мог бы рассказать, как он был одет летом или поздней весной, но так я не вижу его, он становится для меня посторонним, одним из многих встречаемых случайно. Ведь в наших краях редко и недолго бывает хорошая погода, и поэтому образы часто встречаемых людей, если только эти люди не твои домочадцы или сотрудники, связываются обычно с уличной одеждой.

Да, он, пожалуй, был похож на Энтони Идена, и, полагаю, он добросовестно относился к своей внешности и привычкам, и часто недоброжелатели упрекают таких людей в филистерстве, не учитывая того, что в наше время именно нарочитая простота одежды и дурные манеры являются характерной чертой буржуа. Что до его привычек, то мы, наверное, знали их не хуже его самого, и если бы он почему-либо забыл что-нибудь сделать, то могли бы ему подсказать. Но он никогда ничего не забывал, так что первые месяцы нас это даже раздражало. Он даже никогда не болел, точнее, не заболевал и всегда выходил в одно и то же время, чтобы каждый раз шаг в шаг и минута в минуту совершить соответствующий дню недели маршрут. Выйдя из своего подъезда, он проходил по проспекту мимо овощного магазина (туда он заходил на обратном пути) до ближайшей булочной на углу, но в нее он тоже не заходил, а, сверившись со светофором, переходил улицу и шествовал дальше, в гастроном. Отсюда начинался его путь назад, к дому, но прежде он покупал в гастрономе сыр, сто граммов масла, сто граммов колбасы или бекона или еще чего-нибудь, и на обратном пути, постепенно загружая портфель, он заходил в мясную лавку за куском говядины (ему здесь всегда оставляли хорошие вырезки), в булочную, где он брал один длинный батон или две французские булочки (по вечерам он скармливал остатки голубям), оттуда в овощной магазин, там в особую матерчатую сумочку он набирал овощей и зелени, если в сезон; в бакалею он ходил раз в неделю так же, как в парикмахерскую. Однажды смеха ради мы поменяли парикмахерскую и булочную местами. Мы ожидали какого-нибудь замешательства с его стороны и заранее пересмеивались и перемигивались, увидев его приближающимся по проспекту, но он, дойдя до угла, только пожал плечами и вошел туда как ни в чем не бывало. Когда он через двадцать минут вышел оттуда, то на мгновение еще приостановился на каменном порожке, чтобы снисходительно улыбнуться невидимым шутникам (то есть нам), и уже потом мы сообразили, что устроили шутку во вторник, именно в тот день, когда он ходил подправлять свою «английскую» прическу. Тогда, сидя в парикмахерском кресле, он, вероятно, заодно разузнал у парикмахера, куда перенесли булочную, а может быть, еще и почему это вдруг, а выйдя, без лишних поисков направился прямо туда. После этой, в общем-то хорошо задуманной, но неудавшейся шутки мы сделали вывод, что профессор, несмотря на стойкость привычек, совсем не педант.