Борис Дышленко - На цыпочках

Как-то раз так же далеко (или изнутри?), как песенку, я услышал отчетливо произносимую речь, прерываемую время от времени бурными аплодисментами и слаженными, как бы отрепетированными выкриками иногда одобрения, иногда очевидного негодования, но, странное дело, при всей отчетливости говоримого, ни единого слова в произнесенной речи, ни одного отдельного слова, ни даже тембра голоса оратора я не мог уловить, и, главное, нет такого типа звучания, с которым можно было сравнить то, что я слышал. В целом же это могло быть телевизионной передачей, но, скорей, напоминало мне те речи, которые в моем детстве разносились из репродукторов.

Время от времени доносилась и музыка, но не та, утренняя, которая могла привязаться и засесть в мозгу — нет, это была другая музыка: симфоническая, преимущественно классика советской эпохи — Глиэр, Кабалевский, Хачатурян, и было странно, как она, практически неслышимая, может целой симфонией или концертом прозвучать в мозгу. Значит, она все-таки где-то под порогом слышимости звучала? В общем, было такое впечатление, что где-то очень тихо, может быть, замурованное в стену, работает радио, а может быть, где-то просто замкнулись два проводка городской радиосети и из-за отсутствия динамика почти не слышны. Но тогда почему такой странный, такой специфический репертуар? И еще: откуда берутся уже совсем другие звуки, живые по своим беспорядочным интонациям, однако звучащие, как те, словно доносящиеся через огромное пространство, но не похожие на отдаленный крик, а, наоборот, на приглушенное радио, но все-таки не радио. Иногда они были похожи на бытовые разговоры, иногда на ссоры, иногда на последние распоряжения уходящего из дому (может быть, на работу) человека, — но все это были уже живые голоса.

Так однажды мы вместе с женой услышали шум, столь же отдаленный, как и те, о которых я говорил, и не регулярный, а развивающийся и даже как бы имевший не понятный нам сюжет. Это были мужские властные, даже угрожающие голоса, грохот передвигаемой где-то мебели, чего-то еще, роняемого или бросаемого на пол, и приглушенные рыдания двух или нескольких женщин. В течение этого происшествия, но в другом месте раздался еще один звук, звук, хорошо мне знакомый, часто повторяющийся по ночам, даже ближе к утру, часов около четырех, но этот звук, в отличие от всех прочих, имел вполне реальное объяснение. Это был хлопок закрывающейся дверцы автомобиля, и каждый раз, когда я, отодвинув штору одного из окон нашей выходящей во двор спальни, выглядывал туда, я видел стоящий, поблескивающий в свете двух-трех окон легковой автомобиль известной и нравящейся мне марки BMW, старинной модели, такой, который я бы и сам с удовольствием купил, но даже на такую старенькую машину мне не собрать было денег. Однажды, когда этот автомобиль выезжал со двора, я вдруг из какого-то необъяснимого любопытства пробежал в другую комнату, чтобы посмотреть, в какую сторону этот автомобиль поедет, но он так и не появился из ворот. Потом, при следующих появлениях этого автомобиля, я несколько раз повторял эту попытку, но увидеть машину на улице мне так и не удалось.

Разгадка, скорей, не разгадка, а просто один контакт с тем явлением, которое так, в общем-то, и осталось мне до конца не понятным — какая уж тут разгадка? — этот контакт случился в пирожковой, располагавшейся, как я уже говорил, в бельэтаже с той стороны треугольника, что выходил на набережную канала, но через довольно широкий коридор с двумя общественными туалетами имела еще выход во двор, в свою очередь выходящий в мой переулок, в тот самый двор, куда иногда по ночам приезжал автомобиль. Из этого двора было несколько подъездов в два крыла этого дома, но на мою лестницу вход был только с улицы.

Однажды я, кажется, что-то перепутал и куда-то не туда попал, но такое случается в этом городе (не скажу, в Ленинграде, потому что такие сложности в планировках из-за недостатка пространства и вызванного им беспорядка строительства во время строительного бума десятых годов возникали в Петербурге довольно часто), а может быть, я попал туда по какому-то делу, видимо, случайному и незначительному, потому что теперь я уже не помню, к кому тогда и один или с кем-то я ходил, но так или иначе, я там оказался. Это была невероятных размеров коммуналка, может быть, бывшие нумера, потому что коридор в ней без всякой прихожей, прямо от входной двери, которая ничем не отличалась от остальных, вел в обе стороны до двух поворотов: налево и направо — то есть в данном случае оба вперед, и в целом образовывал собой букву О, только с прямыми углами и на середине той стороны заканчивался дверью, такой же, как и входная, но эта дверь была распахнута в огромную кухню с большими медными раковинами по стенам — по нескольку кранов над каждой, а между раковин вдоль сырых облупленных стен тянулись длинные лавки, на которых кое-где сидели мужчины с землистыми лицами, курили и плевали в поставленные рядом с каждой лавкой побитые эмалированные ведра. В центре кухни была составлена из четырех газовых плит одна общая, а уж каким способом был к ней подведен газ, я не помню. Никаких столов на этой кухне я тоже не помню: может быть, их и не было.

Но что больше всего меня удивляло в этой квартире, так это отсутствие дверей по внутреннему периметру коридора. Мне было интересно: что же там?

В одной комнате этой коммуналки я по тогдашнему своему делу побывал. Она выходила своим единственным, расположенным напротив двери окном не на улицу, как следовало ожидать, а во двор. Тем более было непонятно, что за пространство ограничивалось этим коридором — может быть, там и не было никакого пространства? На этот вопрос и хозяин комнаты мне ничего не мог ответить.

Правда, в бывшем Петербурге много если не таких, то других странных квартир и дворов, которые, кажется, существуют исключительно для того, чтобы кто-нибудь забрел туда только однажды, а затем пропадают.

Но пока что я сидел на высоком вращающемся, обитом искусственной кожей и украшенном никелем табурете, ел пирожок с брусникой, стараясь сэкономить глотки теплого кофе с молоком, так чтобы как раз хватило на пирожок, и не обращал внимания на сидевшую по левую руку от меня довольно миловидную женщину, в замшевом полушубке, расшитом по нынешней моде каким-то северным орнаментом. Мне даже показалось, что она ниоткуда не появлялась, настолько я ее не замечал, пока она сама ко мне не обратилась.

— Скажите, что вы едите? — спросила она с легким иностранным акцентом.

Я ответил ей и не понял, зачем она это спросила, потому что она уже что-то ела, и, наверное, из-за того, что не понял, может быть, несколько некстати предложил:

— Вам нужно что-нибудь перевести?