Борис Дышленко - На цыпочках

— Полковник, — в растерянности обратился я к полковнику, — вы не забыли? Ведь мы с вами договорились. Ведь я же согласился, полковник. Ведь я согласился на компромисс, так что же они?.. Зачем же?.. Уж вы, пожалуйста... пусть они... не надо: я и так...

— Я помню, — сказал полковник, — не бойтесь: я же здесь. Пойдемте.

Мы сошли с крыльца, и десантники сразу же обступили нас.

— Ну вот, — задумчиво сказал полковник, — вот и компромисс. Поняли? — спросил полковник.

У меня волосы зашуршали.

— Как же так, полковник? Я ничего не понимаю. Если это они, то какой же тут компромисс?

— Идите, — сказал полковник, — идите, там вам объяснят, — и, усмехнувшись, добавил: — На пальцах объяснят.

— А-а-а... куда мне идти, полковник? — все еще не понимал я.

— Идите на все четыре стороны, — ответил полковник, — на все четыре стороны: вы свободны. Понимаете. Свободны . Только помните, — сказал полковник, поднимая большой палец (указательного у него не было), — вы нас не знаете, и мы вас тоже не знаем. Помните — entre nous!

— Мне правда можно идти, полковник? — даже не поверил я, я подумал: вдруг здесь опять какая-нибудь презумпция, так что уж лучше выяснить это сразу, чтобы потом не разочаровываться; но в глубине души я уже поверил полковнику. — Так... полковник, неужели правда, можно идти? Значит, я прямо сейчас могу идти домой, к жене?

Я понял, что опять что-то не так, потому что полковник молчал.

Шпацкий, обогнув какого-то десантника, зашел спереди и сверху вниз уставился на меня.

— Ты что? — тихо, но очень страшно сказал Шпацкий. — Ты в самом деле не понимаешь, что тебе говорят, или ты шутить с нами вздумал. Твоя жена в интересах пожертвовала личным счастьем; ради общего пожертвовала всем, что было для нее свято: она принесла это на алтарь. А в это время ты вел себя как жалкий себялюбец, как подлый трус. Забыв о совести и чести, ты отстаивал свое жалкое, никому не нужное Я. А теперь ты хочешь вернуться к жене и испортить нам всю игру. Я даже подозреваю, что ты хочешь вернуться к ней не без задней мысли.

— Да-да, — сказал полковник, — разве я не говорил вам, что должны быть достойны?

— Вот, видал? — сказал Шпацкий и сунул мне под нос свой веснушчатый кулак, — видал, скотина? А теперь катись отсюда на все четыре стороны. Вон туда, — и он показал пальцем вдоль по переулку.

— Да, — сказал полковник, — идите, не задерживайте солдат — солдаты очень устали. Идите, вы свободны.

Я от этой свободы не почувствовал никакой радости, но выбирать не приходилось. Я повернулся и почувствовал, как у меня по лицу текут слезы. Может быть, это и недостойно мужчины — распускать нюни, но я распустил. Мне только не хотелось, чтобы десантники это видели, и я отвернулся и пошел. Но не успел я сделать и трех шагов, как страшной силы пинок в зад сбил меня с ног на четвереньки. Я инстинктивно сжался, ожидая следующего удара, но больше ударов не было. Двое десантников, вцепившись, повисли на Понтиле. Понтила еще раз замахнулся, но уже не достал до меня ногой: десантники изо всех сил тянули его назад.

— Пустите меня, — ревел Понтила, — я ему покажу кузькину душу, я ему глаза на затылок переставлю, я ему все ноги повыдергаю из его паршивой задницы (он, правда, другое слово сказал — не задница, но мне уж не хочется повторять все эти гадости), пустите, — орал Понтила, — я оторву ему его гнусные кое-что (тоже не кое-что). Он у меня будет раком ползти.

Но тут полковник наконец опомнился.

— Да держите вы этого кретина! — в бешенстве закричал полковник.

Он подскочил к Понтиле и что есть силы стегнул его стеком поперек лица.

— Идите! Идите же вы! — крикнул мне полковник. — Идите, не будите в людях зверей.

На тупой физиономии Понтилы проступил темный рубец.

Я поднялся и поковылял в ту сторону, куда указал мне Шпацкий. Потом я еще раз обернулся и увидел, как десантники беспорядочной компанией уходят по переулку. Я присел на ступеньки какого-то дома, уткнувшись лбом в колени, заглох.

Мне опять некуда было идти: выходило так, что жены я был не достоин, хоть я и всей душой чувствовал, что это не так; то есть не то чтобы я был настолько самоуверен, чтобы считать себя достойным своей жены, а просто я понимал, что тут дело вовсе не во мне, а это ирония судьбы, злая насмешка судьбы: и на этот раз не было даже кота, чтобы разделить мою печаль и одиночество, потому что мой кот уже давно лежал в земле — я был один.

По-видимому, я долго так просидел, потому что, когда я поднял голову, ни один фонарь уже не горел в переулке, а переулок освещался исключительно луной. Но я не от этого поднял голову, а оттого, что совсем близко услышал какие-то шаги — и от этого я поднял голову.

Они стояли прямо напротив и смотрели на меня, и их приятные лица были освещены луной. Да, их приятные, освещенные луной лица выражали одобрение и симпатию. Я их уже видел однажды, а теперь сразу узнал. Один из них был невысокий черноволосый, с умным и доброжелательным лицом француза; второй был повыше ростом и плотней: он был коротко стрижен. Я посмотрел на них, посмотрел и заплакал.

Я вспомнил, как год назад я вот так же стоял, держа на руках своего покойного кота, и они показывали мне, чтобы я не грустил, разные фокусы; и как они потом, уходя, поклонились мне, как артисты, как настоящие артисты и джентльмены; и теперь они отнеслись к моему настроению с таким же уважением и вниманием и не проявили никакой грубости — одну только вежливость и деликатность.

— Нх плх-ачь, — задушевно сказал «француз» и тихонько дотронулся рукой до моего плеча, — нх плх-ачь, нх нх-ад-о плх-акхть, — он погладил плечо моего пиджака.

— Хь гхдэ нхть? — спросил второй, и я сразу понял, что он спрашивает про кота.

— Он умер, — сказал я, подавляя свои рыдания, — мой кот умер: я один.

И, как тихое эхо, повторил «француз»:

— Умрхъ!

И тогда я окончательно заплакал.

Они оба немного постояли в нерешительности.

— Нх плхсь, — наконец сказал стриженый и, бережно взяв меня под локоть, помог мне подняться.

С тех пор я живу вместе с глухонемыми. Их оказалось довольно большое общество, а не двое, как я раньше предполагал. В большинстве своем, это очень симпатичные люди, хотя некоторым из них и не хватает образования. Попав к ним, я первым делом стал осваивать их язык и профессию. Дело пошло, и я уже довольно скоро добился значительных успехов. И что интересно: никогда бы я прежде не подумал, что знание нового языка настолько может расширить кругозор. Мало того, и образ мыслей, и желания, и даже чувства, как будто, меняются. Но этот язык, очевидно, имеет особенные преимущества перед всеми другими языками. Ну, во-первых, само по себе уже то хорошо, что это беззвучный язык: в общественном месте никакого шума от него нет, и каждый говорит со своим собеседником сколько угодно, никому при этом не мешая. Или, например, в темноте громким криком никого не напугать: сколько ни маши руками, все равно никто этого не заметит. Это вежливый язык: разговор на нем возможен только в форме диалога — перекричать друг друга нельзя. Ну а сравнительно малый словарный запас не дает распыляться, побуждая сосредоточиться на самых важных вопросах, так что это даже и не малый словарный запас, а, скорей, чистота языка.