Борис Дышленко - На цыпочках

— Да, это конечно, — согласился я, — но в моем случае...

— Не думайте об этом, — сказал полковник, похлопав меня повыше локтя, — не думайте: не мучьте себя и вообще не создавайте паники.

Полковник в задумчивости прошелся по камере.

— Но вернемся к нашим баранам, — полковник повернулся и стегнул стеком по голенищу. — Итак, при всей правдивости своих показаний, сержант-десантник Шпацкий вам верит. Такой, на первый взгляд, странный дуализм проистекает из тех исключительно тяжелых условий, в которых ему, нет — всем нам, приходится работать. С одной стороны, симпатия, дружба, гуманизм — с другой стороны, может быть, преувеличенное, ну, обостренное, я бы даже сказал, болезненное чувство долга; но, прошу заметить, чувство долга. Такова, так сказать, психологическая подоплека его заявления. И тем не менее он верит вам. И я верю, вы понимаете?

Я ничего не понимал: если верит, то в чем же дело? Зачем он тогда так держится за свои показания. Ну хорошо — презумпция невиновности; но, с другой стороны, понял, что ошибка, ну и скажи, что, дескать, ошибка, а тогда уж никакой презумпции невиновности, поскольку я их ни в чем не обвиняю.

Но тут полковник опять напомнил мне о прессе и о гарантиях, так что и презумпция невиновности ничего не изменит.

— Ну как? Согласны ли вы выполнить свой гражданский долг, как мы выполняем свой, военный? — спросил полковник. — Я открыл свои карты, а теперь ваше слово.

— Полковник, а как?.. Что я должен для этого сделать?

— Сознаться, — твердо сказал полковник.

— Как?! Но ведь вы же говорили, что вы мне верите, полковник, — возмущенно сказал я.

— Разговор идет о вашей совести, которую вы должны облегчить, и о вашем гражданском долге, который вы должны исполнить, — резко сказал полковник, — и при чем тут моя вера?

— Нет, полковник, — сказал я, — я никого не убивал и сознаваться в этом не собираюсь.

— Так, — сказал полковник и сел на кровать. Наступило молчание. Я тоже сел на свою кровать и задумался. Я думал о том, какая странная и неразрешимая сложилась ситуация.

«Как же это получается? — думал я. — Я абсолютно невиновен и все верят мне и даже сочувствуют, и ничего сделать не могут, потому что так трагически сложились обстоятельства: и презумпция невиновности, и гражданский долг, и гарантии...

А жена? — внезапно вспомнил я. — Как же это я забыл о жене? Вот она в последний раз сказала, что не уверена, что не берется утверждать и так далее, но на самом деле?.. Верила она мне тогда или нет? Верила она, что это — я? Нет, — с надеждой подумал я, — нет, конечно же, она мне не верила, ведь она никогда мне не верила. А может быть, и она верила? Может быть, она и раньше мне верила? Верила, но смотрела на это сквозь пальцы. Ну там из чувства долга или из-за какой-нибудь презумпции, мало ли их, этих презумпций, может быть, их очень много. Может быть».

Мне стало очень горько от этих мыслей, но все же у меня еще сохранялась очень маленькая, совсем слабая, надежда на то, что вдруг это не так, что, может быть, все это — только моя пустая мнительность, и я боялся спросить полковника, — ведь если он своим ответом разрушит и эту мою последнюю надежду... Но я все-таки набрался мужества и, задержав дыхание, спросил:

— Скажите, полковник, — спросил я, чувствуя, как подпирает воздух, скажите, — спросил я, — а моя жена... она тоже... она верит мне?

— Ваша жена-а-а... — сказал полковник, внимательно глядя мне в глаза, — ваша жена, — и, как мне показалось, он прочитал эту последнюю надежду в моих глазах, — ваша жена. Ну как вам сказать? — сказал полковник. — Н-нет — не думаю, — сказал полковник, — не думаю, она вообще настоящая гражданка — вы должны быть достойны своей жены.

Полковник потупился в пол и стал гнуть свой стек. Так он сидел и гнул и некоторое время ничего не говорил, а потом отложил стек, как-то поощрительно посмотрел на меня и спросил:

— Ну как, может быть, все-таки сознаемся, а?

Я почти решился, — мне было нечего терять.

— Скажите, полковник: а что мне за это будет? Ну вот, если я сознаюсь?

— Давайте не будем торговаться, — сказал полковник, — не будем торговаться, а будем принципиальны. Ну я в последний раз вас спрашиваю: сознаемся или нет?

— Нет, — сказал я.

— Вот как, — прищурился полковник, — вот вы как? Приняли мое предложение играть в открытую, выведали у меня под этим соусом все тайны, а теперь на попятную? Как говорится, в кусты? Мое, мол, жилище с краю и так далее, и тому подобное... Значит, так? А как же в таком случае entre nous?

— Что, антрну? — не понял я.

— Договор? — сказал полковник. — Договор дороже денег. Ладно, — сказал полковник, — не сознавайтесь: я не хочу на вас давить. Давайте, вместо этого согласимся на компромисс. Я предлагаю вам компромисс. Идет?

— А что за компромисс? — спросил я.

— Это вас не касается, — сказал полковник, — это мое дело. Как вы? Согласны?

«Ладно, — подумал я, — уж хоть компромисс, уж хоть это».

— Ладно, — сказал я.

Полковник облегченно вздохнул.

— Ох, и крепкий же вы орешек! — сказал полковник. — Ну-с...

Он встал, подошел к двери и, широко распахнув ее, пригласил меня выйти. Я вышел: длинный, плохо освещенный коридор с двумя рядами железных дверей был пуст, и из-за дверей, как и в прошлый раз, когда меня привели сюда, не доносилось ни звука, по-видимому, в остальных камерах все-таки никого не было. Полковник вышел за мной и аккуратно закрыл за собой дверь, и когда мы шли с ним по коридору, я впервые с удивлением заметил, что он ниже меня ростом. Вероятно, полковник был не вполне доволен результатом нашего разговора, потому что до самого выхода он молчал и только сгибал и разгибал в руках свой стек.

Старичок встретил нас у выхода и попросил расписаться в какой-то книге, но полковник отстранил его рукой и сказал:

— Не надо, ничего не надо.

— Вот народ! — с неудовольствием сказал мне полковник. — Не могут без бумажек.

Я кивнул головой.

Мы вышли, и меня как будто ослепило. Нет, не то, чтобы на улице оказался яркий день. Как раз наоборот — была глубокая ночь. Мне показалось, что над моей головой закружилось звездное небо: на самом деле, это, конечно, не небо, а голова закружилась от свежего и прохладного воздуха. Но главное, что еще здесь, стоя на крыльце, можно сказать, на пороге тюрьмы, и несмотря на то, что в переулке было узко, тесно и криво, — несмотря на все то, я почувствовал необъятность пространства, а всего-то для этого и понадобилось, чтобы только не было железной двери, которая от всего меня отгораживала.

Впрочем, я прекрасно понимал, что вся эта история еще не окончена; а когда за моей спиной лязгнул прочный железный запор, я вздрогнул. Правда, я вздрогнул не от этого железного звука, а от совершенно другой неожиданности: придя в себя после первого легкого головокружения, я увидел стоящих поодаль, под фонарем, несколько десантников, и среди них я отметил и Шпацкого, и Понтилу. Освещенные белым светом фонаря десантники твердо стояли на мерцающих булыжниках мостовой, и от этой мрачной обстановки мне сразу показалось, что они к чему-то приготовились. Честно сказать, я струсил.