Борис Дышленко - На цыпочках

— Дела-а-а-ай!

Я сделал — и не успел скорчиться от острой боли в суставе, как почувствовал, что лечу куда-то в темноту.

Я больно ушибся копчиком и, с трудом приподнявшись на локтях, открыл глаза.

Кругом была непроглядная ночь. Я понял, что я нахожусь в камере и что я проснулся. Однако боль в копчике и в правом локте не проходила, и я подумал, что во сне упал с постели на пол. Я пошарил вокруг себя руками и нащупал край своей деревянной кровати: нет, я не падал во сне. Боль в копчике не проходила, не слишком сильная, но все-таки была. Я вспомнил о нескольких пинках, полученных мною от Понтилы. Я поднял левую руку, которая не болела, и тыльной стороной ладони вытер пот со лба. Я опустил ноги на пол и взялся рукой за сердце. Оно билось так сильно, что отдавалось стуком мотора в висках. Ощупью я добрался до умывальника, открыв кран, сунул голову под холодную струю и держал так до тех пор, пока не заломило затылок. Тогда я вернулся на кровать и сел, с отвращением чувствуя, как вода стекает мне за воротник. Я почти совсем пришел в себя, но меня все не покидало ощущение нереальности, видимо, оттого, что я не имел никакого представления о времени. Сидя, я уткнулся лицом в колени и оцепенел.

Я очнулся оттого, что опять зажегся свет, и очнулся я с такой мыслью, что сейчас что-то произойдет.

«Сейчас что-то произойдет», — подумал я; и правда, дверь бесшумно открылась, и в дверях появился полковник Шедов.

— Можно? — спросил полковник Шедов, появившись в дверях.

«Он еще спрашивает! — подумал я, возмущаясь одним только разумом (негодовать по-настоящему у меня не было сил), — еще спрашивает, — лениво подумал я, — просто издевательство какое-то».

— Войдите, — сказал я.

Полковник вошел и сел на противоположную кровать.

— Курите, — сказал полковник и протянул мне свой кожаный портсигар.

— Спасибо, — сказал я, — я не курю. Я очень голоден, полковник, — напомнил я ему, — вы обещали, что меня накормят, но меня и не накормили.

— Вас накормят, — сказал полковник, — но сначала нам предстоит уточнить некоторые вопросы, так сказать, поставить точки над i.

Полковник закурил и замолчал. Я тоже молчал и не поддерживал разговора: у меня не было никакого желания говорить и даже слушать. Я желал только одного, чтобы полковник поскорее ушел и оставил бы меня в покое: я уже не мечтал о том, чтобы меня выпустили отсюда, мне даже и не хотелось на свободу — свобода принесла бы мне какие-нибудь новые хлопоты или беспокойства, — мне также все равно было, накормят меня или нет: мне уже и есть перехотелось, а спросил я просто так, может быть, по инерции, или мне хотелось досадить полковнику, вообще же, мне все было безразлично, и только вежливость мешала мне снова уткнуться лицом в колени; и поэтому я сидел, сонными глазами смотрел на полковника и ждал, когда он докурит наконец свою сигарету.

Полковник наконец докурил. Он погасил сигарету в раковине и вернулся на свое место. Его движения были вялы и медлительны: было похоже, что ему тоже все это надоело и он устал.

— Итак, — скучным голосом сказал полковник, — поставим точки.

— Точки?.. — переспросил я.

— Да, точки... над i. Вы что, забыли?

— А-а-а, да, — сказал я, — точки...

— Ну вот, мы их с вами и поставим, — сказал полковник. — Можно?

Я пожал плечами.

— Спрашивайте, мне все равно.

— Вы решительно отвергаете выдвинутые против вас обвинения? — спросил полковник, рассматривая сигареты в портсигаре.

— Да, — решительно ответил я. Но в моем голосе вовсе не было решительности. Вообще мне на это уже было наплевать, и, если я продолжал держаться прежних показаний, то только потому, что новые показания повлекли бы за собой новые вопросы, а мне и старых было вполне довольно.

— Из этого следует, — сказал полковник, вынимая сигарету из портсигара, — что вы настаиваете на идентичности.

— На какой идентичности? Простите, полковник, я сейчас плохо соображаю.

— Ну вы утверждаете, что являетесь разыскиваемым трупом.

— Нет, полковник, — сказал я, — я являюсь живым человеком, а что касается трупа, то я по-прежнему уверен, что здесь произошла ошибка.

— Вы — крепкий орешек, — сказал полковник, — вы стойко держитесь, и ваша стойкость вызывает у меня уважение. Однако вернемся к нашей с вами проблеме: вы утверждаете, что являетесь тем самым лицом, паспорт которого я вам предъявлял.

— Да, — коротко ответил я.

— Значит, вы утверждаете, что объявление по радио, заявление сержанта-десантника Шпацкого и неуверенность вашей жены — все это ошибка?

— Да, — сказал я, — могут же люди ошибаться?

— А вы? — сказал полковник, глядя мне в глаза.

— Что я?

— Вы можете ошибаться?

— Да, конечно, полковник, но я уверен, что не в случае с самим собой.

— Хорошо, оставим это в стороне, — сказал полковник, закуривая сигарету, — допустим, что я лично вам верю; даже не «допустим», а я вам верю. Да, я смело и открыто заявляю вам, что я вам верю. Более того, скажу вам больше. Знаете, что я скажу вам? Я скажу вам, что я отлично понимаю страдания вашей истерзанной души. Страдания души человека, ставшего жертвой ужасной ошибки, я бы даже сказал, роковой ошибки, — полковник вытащил из нагрудного со складочкой кармана носовой платок и высморкался, — я понимаю страдания вашей истерзанной души и глубоко вам сочувствую. Ну что на это скажете? — спросил полковник и выжидательно на меня посмотрел.

Я растерялся: этот поворот был для меня настолько неожиданным, что я растерялся. Я смотрел на полковника и не знал, что сказать. Полковник затянулся сигаретой, выпустил дым и дружески мне улыбнулся.

— Ну!.. — ободряюще сказал полковник.

Я не понимал: я некоторое время смотрел на полковника; все путалось у меня в голове, да и сама голова кружилась от слабости. Наконец, я смог говорить, можно сказать, что я обрел дар речи.

— Полковник, — сказал я, — значит, вы верите мне? Я правильно вас понял?

— Правильно, правильно, — закивал головой полковник, — абсолютно правильно: я лично вам верю.

У меня сейчас не было сил даже обрадоваться по-настоящему, так я был измотан; но сердце мое всегда было открыто добрым чувствам, а благодарность — это доброе чувство, так что я, сколько мог, постарался это выразить.

— Вы просто не представляете, насколько я вам благодарен, полковник, — растроганно сказал я, — вы просто не представляете, что вы для меня сделали, я вам этого никогда не забуду.

— Ну-ну, — отмахнулся сигаретой полковник, — ну что там, пустяки.

Я с благодарностью смотрел на полковника. Нет, свобода — это великая вещь, свобода — это самое прекрасное, что можно придумать; и что бы я там ни говорил раньше, в минуту упадка, что я, мол, и не хотел бы на свободу, потому что — проблемы; нет, какие там проблемы? Конечно, я уже всей душой был там, на свободе, дома, с женой. Свобода придала мне сил и веры в справедливость.