Борис Дышленко - На цыпочках

Я не знал, что ему на это сказать.

— Молчите? — сказал полковник. — Хотите, я вам отвечу на этот вопрос? — и ответил. — Она не опознала вас, потому что это не вы.

— Не я?..

— Не вы. Итак, из показаний двух свидетелей, за надежность которых вы поручились сами, вытекает, что это не вы.

У меня как-то все это в голове не укладывалось.

— Что же мне делать, полковник? — спросил я растерянно.

— Сознаться, — ответил полковник.

— Нет, — сказал я, — нет. Что угодно, но сознаться в том, что я убил человека!.. Нет.

Полковник встал. Он взял с кровати мой паспорт и спрятал в нагрудный карман, в боковой карман положил портсигар, и носовой платок засунул в задний карман брюк. Он взял с кровати стек.

— Ну что ж, — сказал полковник, — как угодно. Но знайте одно: сколько бы вы ни изворачивались, какие бы доводы вы ни приводили, как бы убедительно ни выглядели ваши показания, ваша ложь в конце концов будет изобличена. Я предложил вам раскрыть карты — вы отвергли мое предложение. Я человек прямой, чуждый всевозможных тонкостей и уверток. Я не дипломат — я солдат. Я вижу: вы не хотите честной игры — вы вооружились ловкостью и изворотливостью, но в конечном итоге я сильнее вас. И знаете почему? — полковник пронзительно посмотрел на меня. — Потому, — сказал полковник, — потому что в моих руках такое сильное оружие, как правда.

Полковник резко повернулся и сделал шаг к двери.

— Полковник? — окликнул я полковника.

Он с готовностью обернулся.

— Да, я вас слушаю.

— Полковник, я здесь вот уже... Вы сказали, что я уже полтора суток здесь? Я, понимаете ли вот... Меня забыли накормить, — так вы не могли бы сказать?..

Лицо полковника выразило разочарование.

— Вам принесут поесть, — сухо сказал полковник и вышел.

Он вышел, и я остался один. Я стал думать о еде. Конечно, это, может быть, и не слишком высокие мысли, о еде; но я ни о чем другом не мог больше думать; а что касается возвышенности этих мыслей, то бывают мысли и ниже; у меня, например, бывают. Итак, я стал думать о том, что меня, наверное, скоро накормят; однако, несмотря на обещание полковника, мне никто ничего не нес.

Я встал и подошел к железной двери. Я для пробы толкнул ее ногой, но она, разумеется, была заперта.

— Конечно, — сказал я, — глупо было бы и думать, что они могут оставить ее открытой, да мне и ни к чему: я ведь не собираюсь бежать.

Я наклонился к окошечку и потрогал пальцем глазок, вернее чуть дальше, ту заслоночку, которой он был снаружи прикрыт. Я попытался подковырнуть ее пальцем, чтобы отодвинуть ее и что-нибудь увидеть в коридоре, но у меня ничего не получилось.

— Нет, не удается, — сказал я себе, — да это мне ничего и не даст; а вот надо покричать, а то похоже, что обо мне забыли.

— Эй! — крикнул я, — эй! — и подождал: — эй-эй! Кто там есть?

Из коридора ничего не слышалось.

— Что за черт! — сказал я и испугался, потому что в собственном голосе услышал рыдание. — Что это я? — испугался я. — Что это я, надо держаться: наверное, они как раз сейчас готовят. Жалко, что я не знаю, который сейчас час: может быть, еще просто не время ужинать. Наверное, здесь всех кормят в одно время (я, правда, не был уверен, что здесь есть еще кто-нибудь, кроме меня).

Я лег в постель поверх одеяла — в камере было очень жарко — и свет тотчас же погас, как будто только и ждали, чтобы я лег.

«Теперь молчать, — подумал я, — больше ни звука; сжаться в комок и молчать».

И я сжался комочком, даже, скорее, калачиком, под голову кулак, и подбородок в колени: так мне было спокойней. И первое время я молчал и в напряжении не думал, потому что мысли мои как будто сжались в комок, но постепенно они разжались и стали понемногу возвращаться, хотя и грустные, и печальные, но потом отчасти утешительные. Впрочем, утешительных мыслей особенно-то не было — после беседы с полковником Шедовым мне было ясно, что впереди ничего хорошего не предвидится, но у меня было такое ощущение, что я не совсем проиграл. Правда, ничего не выиграл, но и не проиграл. Конечно, я не умею правильно вести диалог, и поэтому я ничего не смог ему доказать, но и он мне тоже не смог, а в этом уже была победа и уж, во всяком случае, не поражение. Может быть, какой-нибудь умный человек посмеялся бы над этими моими мыслями, я знаю: в них не хватает логики, но пусть он поставит себя на мое место. Вот я посмотрел бы, как бы он доказал свою правоту. Нет, очень трудно выстоять в одиночку, даже обладая опытом и железной логикой; а я ни того, ни другого не имел. И все-таки я выстоял. То есть не совсем выстоял, но все-таки... Пусть даже я остался здесь, в тюрьме, в камере, на кровати, поверх одеяла; вот я лежу скорчившись, съежившись, сжавшись комочком и даже калачиком, и все-таки у меня еще что-то осталось, немного, но осталось. Да, конечно, в руках у этого полковника аргументы, а кроме аргументов у него показания свидетелей, и вещественные доказательства, и логика, и, конечно, в его руках было такое сильное оружие, как правда, но у меня тоже что-то было, я не знаю, что, но что-то было.

Заснул я как-то неожиданно и увидел странный сон. Это был какой-то глупый, даже дурацкий сон, но одновременно и зловещий. Я прежде неоднократно видел во сне, как будто я пробираюсь по улицам голый, и на этот раз мой сон начался таким образом. Я прятался за бетонным парапетом станции метро, но и станция, и площадь, и две улицы, углом расходящиеся от нее, были мне незнакомы. За парапетом находился спуск в метро и в подземный переход, дальше, за этом провалом, шел второй парапет, на котором спиной ко мне сидели несколько человек. Эти люди — я не знаю, были ли среди них женщины или только мужчины — ничего не делали, даже не разговаривали. Дальше, на площади, было много народу, но все они тоже были как будто на чем-то сосредоточены, и пока никто не обращал на меня внимания. Я осторожно подумал, что вот сейчас кто-то поймет, что я голый, и тогда что-то случится. Я заставил себя обернуться и увидел, что сзади еще больше народу, чем на площади, но они вроде бы, как и те, напряженно что-то высматривают. Внезапно я понял, что они ищут именно меня, но пока еще что-то мешает им разглядеть меня в толпе. Я, пригибаясь, потихоньку стал пробираться вдоль парапета и, обогнув его, сбежал по асфальтовому спуску вниз. Здесь я сообразил, что сделал ошибку, здесь было не так многолюдно, как наверху, и я больше рисковал быть замеченным. Тем не менее и здесь меня тоже пока что не замечали.

Почти прижимаясь к стене, я крался по переходу, но вдруг я понял, что кое-кто уже давно следит за мной: я не видел, кто именно и вообще ничего подозрительного, но буквально чувствовал слежку всей обнаженной кожей; это было особенно знобящее ощущение настойчивого взгляда, даже не взгляда, а самого внимания и преследования.