Борис Дышленко - На цыпочках

Но тут я почему-то стал икать.

«Это, конечно, от голода, — сказал я и проглотил слюну, — разумеется, от голода. Что же они думают? А вдруг они и не собираются меня кормить? — подумал я. — Ну почему? Не для того же они посадили меня в тюрьму, чтобы уморить голодом? Нет, вот сейчас недоразумение, наверное, уже разъяснилось, и меня скоро выпустят отсюда, и поэтому теперь уже не кормят, так как питание заключенных, вероятно, связано с какой-нибудь документацией: ну там, ставить на довольствие или что-нибудь, как это там бывает; а меня теперь скоро выпустят и уж не хотят связываться со всеми этими бумагами: это мне даже очень понятно. Конечно, все так и есть.

Ну что ж, подождем, — сказал я себе — он скоро придет». И я опять принялся ходить по камере, как маятник Фуко, или Максвелла, или уж я не знаю, какие там еще бывают маятники; но только я все ходил и ходил, но никаких высоких мыслей больше ко мне не приходило; я был как на вокзале и как бы ожидал поезда, чтобы куда-нибудь ехать на нем, а он все не приходил, и я время от времени вскидывался и повторял: «Ну когда же он придет?!». Но кто «он», я не знал и даже об этом не думал, но, во всяком случае, не поезд я имел в виду. Наконец, я выдохся ходить и присел на кровать, чтобы отдохнуть и перевести дух. Но едва я собрался перевести дух, как тут же вскочил снова, потому что в коридоре послышались шаги.

Шаги были четкие, уверенные и даже решительные, так что я сразу понял, что это идут ко мне. Я опять сел. На всякий случай, чтобы не подумали, что я кого-нибудь жду. Я настороженно прислушивался: я хоть и знал, что идут ко мне, но все же очень боялся, что вдруг не ко мне, а вместо этого шаги приблизятся, а потом удалятся, пройдут; и я весь напрягся; и как будто что-то подталкивало сзади, приподнимало меня; но я держался и сидел.

Шаги приблизились и замерли у моей камеры. Два раза повернулся ключ. Открылась дверь — вошел полковник Шедов. Я его сразу узнал.

— Добрый вечер, — сказал полковник и щелкнул каблуками.

Я встал.

— Здравствуйте, полковник, — сказал я, — я хочу заявить протест.

— Против чего? — сухо поинтересовался полковник.

— Против незаконного заточения, то есть я хочу сказать — заключения в тюрьму.

— Садитесь, — пригласил полковник, — садитесь, поговорим.

— Хорошо, поговорим, — решительно сказал я и сел. Я решил не сдаваться, я решил твердо отстаивать свои права и в этой борьбе или погибнуть, или отстоять свою независимость.

«Довольно мягкости, — подумал я, — довольно бесхребетности. Настало время свершений. Это будет мой последний и решительный бой, и, если я его не выиграю, я проиграю. Именно благодаря мягкости и бесхарактерности я и попал сюда и теперь нужно проявить твердость, максимум твердости», — сказал я себе и поднял глаза на полковника.

Полковник холодно смотрел на меня и ни о чем не спрашивал. Вообще ничего не говорил, молчал.

«Зачем мне начинать первым, — подумал я, — я ни в чем не виноват: пусть он предъявит мне обвинение, а там посмотрим. Пусть первый выскажется, а я послушаю. А потом уже я скажу, лучше говорить последним».

Но он все смотрел на меня и молчал. Не то чтобы мне стало не по себе, нет: просто как-то не совсем удобно, когда человек ждет от тебя, что ты ему что-нибудь скажешь, а ты смотришь ему в глаза и молчишь. Но я все-таки держался и продолжал молчать. Я даже решился смерить его глазами. Так смерил с головы до ног. Его узкие и длинные сапоги были покрыты пылью, как будто он вернулся из дальней дороги или из странствий, но на сапогах сверкали глянцем тонкие рисочки от его стека, которым он, вероятно, похлестывал себя по сапогам, а теперь он держал этот стек в руках и сгибал его то вверх, то вниз. Но я, несмотря на это, продолжал его мерить: я стал мерить его снизу вверх, осмотрел его измятый, но отлично сшитый мундир, дошел до накладного нагрудного кармана со складочкой и, наконец, встретился с ним глазами.

Полковник отложил в сторону свой стек и достал из бокового кармана (тоже со складочкой) маленький кожаный портсигар. Он вежливо протянул его мне.

— Курите, — предложил полковник.

— Спасибо, полковник, я не курю.

— Ну, а я закурю, — сказал полковник, — вы уж простите, не могу: в нашем деле не курить — невозможно. Вы и представить не можете, какая нервная у нас служба, не служба, а настоящий ад.

Полковник жадно затянулся и выпустил дым из ноздрей. Задумался.

— Та-ак, — сказал полковник после недолгого раздумья, — что же вы хотели мне сказать?

— Я ничего не хотел вам сказать, — ответил я, — это ваши люди притащили меня сюда, и они говорят, что я убил человека, а я не убивал.

— Та-ак, — сказал полковник, — кого же вы убили?

— Я никого не убивал, это они говорят, что я убил.

— Вы не умеете вести диалог, — сказал полковник, — интеллигентный человек, а не умеете. Я спрашивал, кто убит, а не кто убийца.

— Они сказали, что я убит, они это сказали мне и моей жене. Да они мне сказали, что я убит.

— Но ведь это же абсурд, — сказал полковник.

— Конечно, абсурд, — закричал я, — в том-то и все дело.

Полковник задумался, и я тоже задумался, и мы оба некоторое время думали и молчали.

— Та-а-а-ак, — снова сказал полковник, — а кого же они обвиняют в убийстве?

— В том-то и штука, полковник, — неуверенно сказал я (мне даже было стыдно говорить такую глупость), — в том-то и штука, что они обвиняют меня же.

— Но это тем более абсурд, — сказал полковник.

— Конечно, абсурд: ведь вот же я живой сижу перед вами.

— Вы могли бы об этом не говорить, — сказал полковник, — я это и сам вижу. Вот другой вопрос: за что вы сидите?

— Как? Я же вам сказал, полковник.

— Вы что-то скрываете, — мягко сказал полковник, — а я бы советовал вам признаться: чистосердечное признание облегчит вашу совесть.

— Что вы, я ничего не скрываю, полковник. Просто я сам ничего не понимаю в этой истории: Шпацкий сказал мне, что я это не я, а другой человек, а меня убили и что это я убил — вот такой заколдованный круг.

— Не надо мистики, — иронически сказал полковник, и я понял, что он мне не верит, — не надо вмешивать сюда трансцендентальные силы и колдовство. Повторяю вам: чистосердечное признание облегчит вашу совесть. Так что в ваших же интересах будет признаться во всем. Итак, расскажите мне все с самого начала.

Я тоже подумал, что так будет понятней и стал ему рассказывать:

— Все началось с того, — начал я, — что я услышал по репродуктору объявление, которое меня поразило своей нелепостью: каждому, нашедшему мой труп...

— Ваш труп? — уточнил полковник.

— Да, — подтвердил я, — мой труп. В том-то все и дело.

— Хорошо, — сказал полковник, — дальше.

— Так вот, каждый, нашедший мой труп, должен был сообщить об этом в инстанции. Я решил выяснить, в чем тут дело. Я сразу предположил, что это какое-то недоразумение. Я решил зайти домой, чтобы предупредить жену, чтобы она не беспокоилась (потому что она ведь тоже могла слышать это объявление, потому что она всегда слушает все объявления, чтобы не пропустить чего-нибудь важного), а заодно я хотел узнать у нее, где находятся эти инстанции, куда нужно сообщить.