Борис Дышленко - На цыпочках

Но почему же она поверила ему? — удивился я. — Почему она приняла за чистую монету такую примитивную ложь? — Я поник головой. — Потому, — горько сказал я себе, — что она его любила, а любовь прощает все, любовь — великая сила».

Я некоторое время ни о чем не думал, а потом стал думать дальше.

«Да, она его любила, — думал я, — но когда же она его успела полюбить? — Ведь она видела его тогда в первый раз. А с первого взгляда, — ответил я сам себе, — с первого взгляда, — ответил я сам себе, — с первого взгляда бывает самая сильная любовь. Если с первого взгляда, то она, конечно, уже не могла критически относиться к его словам, — я еще раз поник головой.

А меня она ненавидела, и поэтому все, что бы я ей ни рассказал, она принимала за ложь. Правда, ее нельзя за это так уже строго судить: ведь мои приключения действительно уж очень неправдоподобны. Ну, например, кому придет в голову такая дичь, как отдавать в химчистку детей. Естественно, что она не могла поверить в такую ужасную действительность. Неправдоподобно? — спросил я. — А вспомни, что говорил Шпацкий о правдоподобности? Он говорил: «Ложь всегда выглядит очень правдоподобно, ложь всегда выглядит убедительно... потому что она рядится в личину правды». Да, этот Шпацкий умен и образован, он изучал виктимологию и всякие другие науки, но все-таки он зря так обращался со мной: такое можно было бы простить грубому Понтиле, но не ему — и как раз потому, что он образован и умен. И он, конечно, был прав, когда говорил о правдоподобности, но с другой стороны, и я был прав, я не знаю в чем, но прав. Вот опять фантастическая ситуация, — сказал я себе, — я говорю правду — и она правдоподобна, так что получается одновременно и правда и ложь.

Как это все сложно, — подумал я, — но жизнь вообще сложна. Сложна и прекрасна, — и тут же подумал, что это не пустые слова, потому что я в самом деле люблю жизнь — даже такой, какова она есть, даже в разлуке с женой, даже здесь.

И, так любя жизнь, разве я мог бы убить человека, особенно однофамильца?! Не-е-ет! Не мог бы. И они знают, что не мог бы. Я не мог бы, поэтому-то они и думают, что это не я.

И тем не менее горько, что они так обращаются со мной, и особенно при жене: и за шиворот, и пинка в зад, и, пожалуй, единственное утешение, что она думает, что это не я.

Действительно, если бы она узнала, что это я, она с презрением отвернулась бы от меня, потому что я был жалок и смешон. Нельзя быть смешным в присутствии любимой женщины, не надо питать ее ненависть — пусть уж лучше думает, что это был не я. А еще лучше было бы, если бы она подумала, что это тот, Джиу-джиски: жаль, что я не похож на него. Я не понимаю, почему жена полюбила его. Что она в нем нашла? Разве что из ненависти ко мне? Мне горько это сознавать, но иногда мне казалось, что жена так ненавидит меня, что если бы я стал умирать, то она привела бы с улицы первого попавшегося мужчину и отдалась бы ему у меня на глазах, только для того, чтобы отравить мои последние минуты».

Я устал от этих мыслей, и, хотя свет еще не погас, я решил лечь спать, чтобы ни о чем не думать. Однако мне опять все не удавалось заснуть: мои мысли все вертелись вокруг взаимоотношений с женой, и я никак не мог освободиться от них.

«Хоть бы наконец кто-нибудь пришел и что-нибудь прояснилось бы в моем положении, — подумал я, — или принесли бы поесть. Не собираются же они уморить меня голодом здесь?»

Тихое хихиканье послышалось за закрытой дверью.

— Что там? — с испугом подумал я и сел на кровати.

— Хи-хи-хи, — тихонечко слышалось за дверью, — хи-хи-хи-хи...

— Эй, кто там? — полушепотом спросил я. — Может быть, что-нибудь надо?

Но там не отвечали. Только тихонько хихикали, как будто скрывались от меня или прикрывали рот рукой.

— Эй, там, который час? — тихо спросил я.

Ничего — только хихиканье.

— Эй, вы не принесете мне чего-нибудь поесть? Я очень голоден, я, видите ли, не ел со вчерашнего дня. Вы, наверное, забыли, а я очень хочу есть: ведь мне, наверное, полагается какой-нибудь обед или ужин?

Но мне никто на мой вопрос не ответил: только тихое хихиканье по-прежнему доносилось из-под двери.

«Чего он там? — подумал я. — Что тут смешного? Это вовсе не смешно: это грустно».

— Эй, — прошептал я, — чего вы смеетесь? Ну что вы там нашли смешного.

Но хихиканье продолжалось.

— Я вас спрашиваю, что вы нашли смешного? — повторил я погромче, но не совсем громко, а вполголоса. — Тут ничего смешного нет: не над чем здесь смеяться над человеком, который попал в беду. Ну и что ж такого, что я в тюрьме? В конце концов, есть такая поговорка: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Я ведь не преступник, а это просто недоразумение: вот смотрите, когда оно разъяснится, вам будет стыдно.

Но хихиканье продолжалось.

«А может быть, он свихнулся, мой тюремщик? Свихнулся и теперь хихикает. Свихнулся здесь, в одиночестве. Здесь, наверное, никого нет, в тюрьме, вот он и свихнулся».

— Ку-ку-у-у! — раздалось за дверью.

«Что-то он того... Наверное, здорово повернулся, — мне стало не по себе, — а что если он ночью заберется сюда и того... Возьмет, да и укокошит меня во сне: двинет каким-нибудь болтом или гайкой — и все. Может, здесь так принято».

А тут еще погас свет, и я почувствовал, как у меня по телу побежали какие-то пупырышки или мурашки, так что даже защекотало.

«Вообще-то, непохоже на него, — попытался я себя успокоить, — он с виду в общем-то безобидный старичок, но черт его знает?.. С этими сумасшедшими нужно очень осторожно — мало ли что ему в голову взбредет?»

— Хи-хи-хи, — радостно стрекотал старичок, — хи-хи-хи-хи.

«Ну его, — подумал я, — ну его к лешему!

А может, это я сумасшедший, — внезапно пришло мне в голову, может быть, это у меня начинается сумасшествие? И вот — галлюцинации? Сумасшествие всегда начинается с галлюцинаций. И правда, чего ему смеяться? Во мне ничего смешного нет, ситуация же вовсе не смешная: нормальный человек не стал бы над этим смеяться. Наверное, кто-то из нас ненормальный: или он, или я. Если это не галлюцинации, то он ненормальный, а если галлюцинации — тогда я. Лучше галлюцинации, — подумал я, — лучше галлюцинации, чем он меня пристукнет болтом».

Хихиканье за дверью продолжалось еще некоторое время, потом прекратилось. Очевидно, либо кончились галлюцинации, либо старичок перестал хихикать. Ну, может быть, ему надоело и он перестал. Увидел, что я не отвечаю, и перестал.

Я еще немного подождал для страховки, но старичок больше не хихикал, и тогда я понемногу успокоился и стал засыпать.

Я засыпал: мысли мои путались, сбивались, вместо них появлялись какие-то образы, не то мушки, не то круги, — я засыпал. И у меня было такое впечатление, как будто у меня не голова, и вообще, — я — не я, а существует какая-то челка, такая желтая, соломенного цвета, которая все клонится и клонится к сырой и плотной земле; но как только эта челка касалась земли, я в страхе просыпался, и сразу становилось — не челка, а возникало ощущение особенной трезвости, такой трезвости, от которой шуршит в голове. Я переворачивался на другой бок и снова пытался заснуть, и снова мне это почти удавалось, но потом опять, едва только я начинал погружаться в забытье, как в ту же секунду с сильным сердцебиением просыпался. Так повторялось несколько раз, пока наконец вовсе не пропала всякая способность заснуть. Мне казалось, что кто-то присутствует в камере; вернее, не кто-то, а именно старичок, прячется где-то здесь, в темноте; что он как какой-нибудь сухой стручок настороженно торчит в углу и, ожидая, пока я окончательно засну, крепко сжимает в закостеневшем кулачке заржавленный болт.