Борис Дышленко - На цыпочках

Мы вошли: сначала Шпацкий, потом я, а за мной Понтила. Шпацкий ловко щелкнул каблуками и поклонился, он умеет быть вежливым, когда захочет. Жена сдержанно и с достоинством улыбнулась.

— Мадам, — вежливо сказал Шпацкий, — мы привели этого человека к вам для очной ставки. Вам знаком этот субъект?

Жена внимательно посмотрела на меня, при этом ее красивые серые глаза не выразили никакого чувства: она прекрасно держалась. Она долго смотрела на меня, потом перевела глаза на Шпацкого и сказала: «Я ничего не утверждаю, но этот человек очень похож на моего мужа. Я бы даже сказала: похож как две капли воды». Она, как всегда, продумывала каждое свое слово и отвечала осторожно и дипломатично. Так, конечно, и надо, когда разговариваешь с чужими людьми, но я подумал, что лучше бы на этот раз она была менее осторожна, потому что чрезмерная осторожность тоже может повредить. Увы, так и вышло. Я споткнулся и чуть не упал, потому что Понтила дал мне подзатыльник.

— Будьте мужественны, мадам, — сказал Шпацкий, — соберитесь с силами для того, чтобы услышать печальную весть. Я сообщу вам ужасную тайну, мадам: перед вами убийца вашего несчастного мужа.

Жена слабо вскрикнула и оперлась о подоконник.

— Крепитесь, мадам, — сказал Шпацкий, — я вместе с вами скорблю о смерти вашего мужа и моего лучшего школьного друга: ведь покойный был моим одноклассником, мадам. Я знаю, ваше благородное сердце чуждо всяких мыслей и помыслов о мести, и, поверьте, не о мести, о нет, не о мести я говорю вам, мадам; но я надеюсь, что вера в справедливую кару, которая настигнет преступника за его беспримерное злодеяние, да, я надеюсь, мадам, что вера в справедливость поддержит вас в эту глубоко скорбную для всех нас минуту и послужит вам хотя бы слабым утешением в вашем несчастье.

Я наконец пришел в себя.

— Как же тебе не стыдно, — закричал я Шпацкому. — Как ты смеешь? Я вовсе не покойник. Ведь это же я! — в отчаянье закричал я жене. — Неужели ты не узнаешь меня? Вспомни: ведь еще вчера ты дарила мне ласки.

Жена внезапно покраснела.

— А тебе не стыдно? — гневно спросила она. — Тебе не стыдно выносить сор из избы?

Я смирился. Я опустил голову. Я знал, что моя жена никогда не верила мне, но и никогда не думал, что ее недоверие зайдет так далеко.

«Ну что ж, — подумал я, — я не буду выносить сор из избы, тем более, что мне это и не поможет».

Я в последний раз посмотрел на нашу комнату: на китайскую вазу, на большой цветок в углу, на рояль, на котором я часто играл жене классику — она вообще любит классику и не выносит ничего другого — я посмотрел на все это, на то, что еще в первые месяцы нашей семейной жизни так заботливо и при активной помощи своей жены я устраивал; я окинул все это прощальным взором и хотел окинуть еще раз, но Понтила не дал мне этого сделать: он взял меня за шиворот и встряхнул.

— Ну вот, — со сдержанной яростью сказал Понтила и, немного проведя меня, дал мне коленкой пинка в зад, не то чтобы так уж сильно — я даже не полетел вперед и только слегка качнулся, но все же это было очень неприятно, и мне было стыдно перед моей женой. Тут же подскочил еще один, небольшой, но, видимо, очень сильный; он взял меня за локоть и так сжал, что я встал на цыпочки. Но это было уже в коридоре. Мы вышли на лестницу. Тут Понтила снова дал мне пинка, и я едва удержался за перила.

— Что хватаешься, гад? — сказал Понтила. — Шкуру свою бережешь, ублюдок?

— Оставь его, — сказал Шпацкий, — оставь, не пачкайся.

Уже на улице он, с презрением взглянув на меня, сказал мне: «Достукался, отщепенец проклятый?»

И с внезапной злостью он ткнул меня кулаком в губу. Не ударил — только ткнул, но мне стало очень горько: всегда горько чувствовать презрение окружающих, а тем более, что я понимал, как мало я это заслужил.

Мы шли в неизвестном направлении, а в конце улицы, на краю безоблачного неба, солнце садилось на крышу невысокого дома, и за шагавшим впереди десантником длинная тень влеклась по мостовой и билась головой о булыжник; и когда мы начинали догонять ее, мне каждый раз было страшно наступить на нее, как будто это был живой человек; я пытался укоротить шаг, и сразу же Понтила дергал меня вперед и с ненавистью говорил: «Еще упирается — скотина!»

Я спотыкался, и тогда другой, маленький, поддергивал мой локоть кверху и сильно сжимал его, так что я каждый раз охал от боли. Шпацкий шагал рядом, с каменным лицом и с таким видом, как будто я на самом деле оскорбил его. Может быть, я действительно чем-нибудь оскорбил его, но я был почти уверен, что нет, и как бы там ни было, но в любом случае ему не стоило так себя вести: это все-таки неблагородно. Мы повернули, и тени теперь упали направо, и за следующим поворотом были уже впереди нас и наконец взбежали головами по ступенькам и выросли над нами на стене.

— Стой, — сказал Шпацкий и загрохотал прикладом автомата в железную, крашенную голубой краской дверь, и в ответ на его стук рядом с дверью открылось маленькое окошечко и в нем показалось лицо серьезного человека в очках.

— Что вам нужно, головорезы? — спросил человек в очках.

«Вот уж, действительно, головорезы», — подумал я.

— Открой, — сказал Шпацкий и, приблизившись к окошку, что-то тихо зашептал тому в подставленное ухо.

— Ага, ясно, — сказал тот, — сейчас нет, но я открою.

Он исчез и скоро чем-то залязгал там, за дверью, видимо, отпирал. Вероятно, отпирал, потому что дверь медленно отворилась и он сам появился в проеме, лысый, в очках, с желтым железнодорожным флажком в руке.

— Проходите, — сказал он индифферентно и добавил, обращаясь к Шпацкому, — только я сказал: сегодня не будет.

— Терпит, — ответил Шпацкий, и мы вошли. Вернее, они вошли, а я влетел, потому что Понтила опять дал мне пинка. Зато он наконец отпустил мой воротник. Мы оказались в просторном помещении, похожем на прихожую, только на окнах были решетки, как в тюрьме. Я в тюрьме никогда не был, но ведь каждому известно, что там бывают решетки. Здесь они были, и я сразу подумал, что, наверное, это тюрьма. Дальше шел длинный коридор, но он был отделен от прихожей решеткой, и это укрепило мои подозрения насчет тюрьмы, но я ничего не стал спрашивать, опасаясь опять нарваться на какую-нибудь грубость со стороны Понтилы.

«Да, это, наверное, тюрьма, — подумал я, — они, наверное, привели меня в тюрьму».

Жена часто говорила мне, что мое место в тюрьме, но я никогда не верил ей: я думал, что она говорила это в сердцах и больше для того, чтобы отомстить за какой-нибудь мой проступок; а теперь я подумал, что она как в воду смотрела.

Пока я рассматривал помещение, Шпацкий дал лысому бумагу, и тот прочитал ее. Потом он посмотрел на меня и с сомнением покачал головой.

— Что-то мне не верится, ребята, — сказал он, покачав головой, — ой, ребятки, что-то мне не верится. Сдается мне, что вы тут что-то напутали.