Борис Дышленко - На цыпочках

— Вдруг на следующей остановке — как сейчас помню, это было у Скипидарского Протока — вваливается компания. Все пьяные. Не совсем пьяные — в подпитии, навеселе или, как принято говорить, под градусом. И ведут себя шумно, развязно, плюются, курят, сквернословят. Не на нас, а вообще, между собой. И через каждое слово — другое слово: знаете, слово, которое обозначает распущенную женщину. Ну и другие нецензурные выражения. Я пока молчу. Дама делает вид, что не замечает. А что ей остается делать? Ей, конечно, неудобно, потому что, если она слышит... Вы сами понимаете. Ну а у меня на лбу не написано мое прошлое. Наконец мне надоело все это слушать. Я поворачиваюсь, — он повернулся спиной к экрану, положив один локоть на спинку своего кресла, и через эту спинку обратился. — Молодые люди, будьте так любезны не употреблять некоторых слов — вы не в кабаке, — он снова повернулся к нам и продолжал. — Они на пару минут утихомирились, но пьяные есть пьяные, скоро опять разошлись. Видимо, они уже сообразили, что эта дама не со мной, ведь мы не разговаривали. Один из этих хулиганов пересаживается на ее скамейку, напротив меня, начинает приставать. Сначала спрашивает, как ее зовут. Она, естественно, не отвечает. Я сохраняю хладнокровие. В подобных случаях главное — сохранять хладнокровие. Он, видя, что я не принимаю мер, наглеет: дышит ей в лицо винным перегаром, расспрашивает, намекает на всякие обстоятельства. Она отстраняется. Я вижу, что мне уже пора вмешаться, — Джиу-джиски затянулся и сделал некоторую паузу, потом выпустил дым в сторону экрана и продолжал: — В это время поезд остановился, остановка. Вся эта компания с шумом встает — видимо, они местные — и зовут своего приятеля с собой. И что он делает. Он встает, но тут же наклоняется, хватает эту даму за руку, за гонконгские часы, и как бы тянет ее за собой. Дама вырывает руку, упирается, не знает, что делать. А в этот момент еще один, вероятно, забыв, что сверток, лежащий на сетке над моей головой, не его, берет его и делает шаг к выходу. Тогда я встаю, — он встал и снова отвернулся от экрана — и спокойно говорю, — он, правда, говорил спокойно и с достоинством, — говорю: «Молодой человек, вы, наверное, перепутали вещи. Этот сверток принадлежит мне».

— А там были еще свертки? — спросил я.

— Ну что ты не понимаешь! — рассердилась моя жена. — Никаких свертков больше не было. Просто — это форма. Обращение. Ты бы, наверное, так и бухнул, что это твой сверток. В тебе все-таки иногда не хватает тонкости, — с раздражением сказала она.

— Да-да, я понял, — поспешил я успокоить ее. — А что дальше?

Джиу-джиски сел.

— Хм, — сказал Джиу-джиски. — Ну да. Я ему это заметил, а он нагло так отвечает: «А теперь будет мой».

Джиу-джиски затянулся и замолчал, про себя усмехаясь и припоминая.

— Ну вот. Тогда я встал, — снова заговорил он, но на этот раз не стал показывать, как он стоял. — Я встал и говорю: будьте добры, положите, пожалуйста, этот сверток на место и немедленно извинитесь перед дамой, которая с этого момента находится под моей защитой. — Джиу-джиски понемногу возбуждался. — Тут уже все они подошли поближе. Стоят, смотрят на меня, ухмыляются. Я краем глаза замечаю, что дама смотрит на меня умоляюще: дескать, не надо, не связывайтесь с ними. Я говорю в третий раз, — Джиу-джиски напрягся и очень твердо сказал: — Положите сверток на место и извинитесь перед дамой, — Джиу-джиски вздохнул. — Он так, знаете, лениво двинулся ко мне, делая вид, что может убить меня одним пальцем, и тут, — Джиу-джиски сделал паузу: — тут я провел прием. Хулиган полетел кувырком, только каблуки мелькнули. Я не стал ждать, я выскочил в проход и начал их громить, — Джиу-джиски тяжело дышал. — В результате, — закончил Джиу-джиски, — три сломанные руки, один вывих, одна нога, — Джиу-джиски закрыл глаза и бессильно откинулся в кресле, как будто он только сейчас дрался.

— Да-а, — сказал я, не зная, что сказать.

Джиу-джиски еще немного помолчал.

— Ну а потом, — сказал он вздохнув, — появился страж порядка. К шапочному разбору, как всегда. Я сказал ему, — в голосе Джиу-джиски появилась ирония, — вам бы следовало оказаться здесь немного раньше, а теперь время скорой помощи. — Он, естественно, обиделся, хотел задержать меня за превышение пределов необходимой самообороны, но я показал ему одну книжечку, и он оставил нас в покое.

— А что, он и даму хотел забрать? — удивился я.

— Нет, — качнул головой Джиу-джиски. — Просто дама проходила как свидетель. Но вообще, — он улыбнулся, — дама проехала на остановку дальше, чем собиралась. Надо ли говорить, что прибираться мне пришлось уже на следующий день? Вот так всю жизнь хожу по лезвию ножа, — закончил Джиу-джиски.

Если быть до конца откровенным, мне не понравился этот его рассказ. Нет, я, конечно, люблю мужество и отвагу, я всегда за храбрые поступки, и даже отдельные отчаянные поступки вызывают у меня одобрение, хотя я, наверное, и не сумел бы один справиться с пятью или более хулиганами. Я, правда, никогда и не пробовал, но тут и пробовать нечего — ясно, что не смог бы. А если Джиу-джиски смог, то, конечно, он достоин уважения. Но все-таки мне не понравился этот его рассказ; в конце концов, он мог бы и не говорить про эту даму, то есть просто, как они вышли на остановке и про лезвие ножа и так далее. Конечно, это его личное дело, с кем выходить, и если дама... Но то, что он рассказывает это при замужней женщине, при моей жене впридачу, вот это мне не понравилось. Мне показалось это нескромным, эти намеки... И еще мне не понравилось, что во время рассказа, да и раньше, во время проводимой беседы, иногда укладывал свою правую руку на спинку кресла, на котором сидела моя жена. В этом как будто ничего не было, но постороннему наблюдателю или, например, издали... Я, конечно, старался не обращать на это внимания, но в сочетании с лезвием ножа...

«Все-таки это напоминает какой-то подтекст, — подумал я, — то есть тут, конечно, нет никакого посмертного ордена или незначительности последствий, но что-то такое... Может быть, то, что Добро побеждает Зло? Но какой же здесь подтекст? Он это без всякого подтекста выразил: как говорится, смело и открыто. А может быть, Добро в данном случае и так торжествует? — подумал я. — Просто так, без всякого подтекста. А подтекст в чем-нибудь другом: может быть, в том, что Добро должно быть с кулаками. Нет, — подумал я, — это он тоже прямо сказал, ведь вся эта история как бы пример. А что, если перевернуть? — подумал я. — Перевернуть, вот и получится подтекст: Добро — это то, что с кулаками. Ну конечно, это и есть подтекст. Интересно, — подумал я, — понимает ли жена этот подтекст? Она говорит, что всегда понимает и даже предпочитает подтекст. Хм, — подумал я. — Если это подтекст, то зачем? Или это для меня подтекст? А для нее другой подтекст: в том, что он ходит по лезвию ножа. Ну да, лезвие ножа и магнетизм, холостая жизнь там и прочее. Значит, у него целых два подтекста: один для нее, другой для меня?»