Борис Дышленко - На цыпочках

Вот так, задумавшись, я сидел и смотрел на пустой белый экран, и вдруг мне показалось или представилось — я не знаю, — как будто моя жена сидит розовая. Розовая и голая. Сидит и радостно улыбается. Мне это только на секунду показалось, но все равно от этого стало как-то очень неприятно, наверное, потому, что здесь был этот вьющийся брюнет, и я подумал, что ему тоже может так показаться. Я понимал, что это не так, что моя жена сидит одетая, как всегда, и вовсе не розовая, а обычная, белая, ну, может быть, с некоторым загаром, и не то чтобы я хотел в этом убедиться, но просто инстинктивно, как это бывает, я обернулся и увидел, что жена сидит розовая. Не голая, но розовая. С розовым лицом, а рука Джиу-джиски, которую он уже убрал со спинки кресла, осторожно движется по ее обтянутому строгой серой юбкой бедру.

Моя жена предпочитает строго одеваться и почти не красится. Минимум косметики — вот девиз моей жены. И она любит строгую одежду — это тоже ее девиз. А кроме того, это ее стиль. Вот и сейчас на ней был строгий английский костюм. Она называет его английским, хотя он и сшит в другой, дружественной нам державе. Но жена утверждает, что все костюмы подобного типа называются английскими, и в тот данный момент на ней был такой английский костюм, и вот по юбке этого английского костюма, по бедру моей жены, ползла отвратительная и наглая рука этого вьющегося Альфреда.

Я смотрел на это, оцепенев от непонятного мне ощущения. Это был не ужас, не изумление — это было, как сон и вата. Жена сидела прямо и была розовая и возбужденная и, кажется, что-то говорила и смеялась, но до меня не доносилось ни звука, словно они были за стеклом.

Внезапно я вышел из этого оцепенения, но продолжал ничего не слышать. Я думал:

«А вот я сейчас его ударю, — подумал я. — Я ударю его прямо в подбородок. В небольшой. Прямо вот в эту ямочку, которая кажется невыбритой, так она темна. Я как следует прицелюсь и ударю изо всех сил. Это нехорошо — бить человека. Это нигде не хорошо — ни в поезде, ни, тем более, здесь, в зале, но иногда нет другого выхода, с этим я согласен. Значит, я согласен с его мнением? — удивился я. — Странно, — подумал я, — согласен — и собираюсь ударить. — Да нет, — сказал я себе. — С этим я согласен, я с другим не согласен. Я, например, не согласен, чтобы его рука вот так ползла по бедру моей жены и гладила его. Жена, конечно, из деликатности делает вид, что не замечает, как та рассказанная дама, но я-то замечаю. Замечаю и не согласен. И я не согласен, что Добро должно быть с кулаками, но я и не думаю о Добре. Я думаю о том, чтобы ударить его, и я его ударю. Я ударю его, а там пусть уж он проводит свой прием или джиу-джитсу, или подтекст, что у него там... А я ударю».

Я так и сделал. Я еще поддал ему ногой под зад, когда он уползал между рядами.

Когда мы с женой спускались по широкой, но грязной и обшарпанной лестнице, на одной из площадок она остановилась и, печально опустив голову, так что я перестал видеть ее лицо, глухо проговорила:

— Я его люблю.

И тогда я почувствовал себя так, как будто у меня пучками выпадают волосы из головы.

Я вздрогнул, потому что у меня над головой заорал репродуктор.

— Внимание, — рявкнул голос так, как будто развернулась стальная пружина. — Внимание, внимание, слушать всем! Каждому, нашедшему труп...

Тут я второй раз вздрогнул, так как репродуктор произнес мое имя. Я очень удивился: репродуктор говорил, что каждый, нашедший мой труп, обязан сообщить об этом в соответствующие инстанции. Я не только удивился, но и испугался. А еще я возмутился: это была явная нелепость.

— Тут какое-то недоразумение, — сказал я себе, — недоразумение и нелепость. Ведь я жив, — сказал я вслух и огляделся, но никого не было рядом со мной.

Тогда я стал громко возмущаться, повторяя, что это нелепость, а возможно, и злой умысел, чтобы как-нибудь меня скомпрометировать; хотя и прекрасно понимал, что никто особенно не заинтересован в том, чтобы меня компрометировать: ведь у меня нет врагов и никогда не было. Я живу сам по себе, абсолютно независим, ни у кого ничего не прошу; и даже одна знакомая говорила однажды моей жене, что у меня золотые руки. Вот уж действительно нелепость — сперва «золотые руки» и вдруг труп.

— Нет, — сказал я громко и уверенно, — никакого трупа нет. Нет и не было. Я жив и сокрушу все козни... — Я хотел сказать «врагов», но тут опять вспомнил, что у меня врагов нет, и сказал — противников.

«Это-то я сокрушу, — подумал я, — но жена?.. Ведь с ней от этого сообщения может такое случиться!.. Просто ужасное может случиться. Она может очень расстроиться. У нее и так-то слабые нервы, а теперь она и вообще может что-нибудь подумать — это не шутки.

Надо поспешить предупредить жену, — решил я, — и поскорее успокоить, предупредить насчет этого трупа, что это все не так, что это нелепость, ерунда, что, наконец, вот же я. Итак, сначала предупредить, затем успокоить, затем поставить перед фактом, что вот же я — живой и здоровый. А после этого сходить в инстанции и там объяснить что и как, чтобы ни у кого не возникало сомнений. Только надо узнать, где помещаются инстанции, а потом сходить.

И все это недоразумение разрешится. Надо еще сказать, чтобы сообщили по радио, что труп нашелся. Или вернее, что не труп, а недоразумение... или труп?

А может быть, это мой однофамилец, — подумал я, — или человек с такой же фамилией, как у меня? — У меня довольно распространенная фамилия, — подумал я, — да что там? У меня просто очень распространенная фамилия, — с гордостью подумал я, — это мне здорово повезло, что у меня такая фамилия: с такой фамилией не пропадешь».

Так я решил и пошел предупреждать жену, чтобы не беспокоилась, потому что труп не мой, а какого-то другого однофамильца, потому что их у меня много, так что нет причин волноваться.

Я пошел по Четвертой Стипендиатской, от угла, где стоял, но успел дойти только до следующего угла и остановился, чтобы дать дорогу десантникам, которые пересекали улицу, выйдя с проспекта Торжества Ретирады — они маршировали. Их было всего человек шесть, но маршировали они громко и в ногу, а командовал Шпацкий.

Я люблю, когда солдаты маршируют: смотришь на них и чувствуешь, что все в порядке, чувствуешь себя в безопасности.

Я остановился, чтобы дать им пройти, и в этот момент Шпацкий заметил меня.

— Сто-о-ой! — радостно заорал Шпацкий, — стой, вам говорят, ослы проклятые! Вы что, не видите? Вам говорят, остолопы!

Те еще два раза грохнули на месте и остановились. Я удивился: какая у них дисциплина; а Шпацкий поманил меня пальцем, и я подошел.

— Привет, — сказал Шпацкий, глядя на меня сверху вниз, потому что он был выше меня ростом, — привет. Что ты здесь делаешь?