Борис Дышленко - На цыпочках

Со Шпацким мы вместе учились в школе, он хотел стать десантником, он и тогда уже проявлял большие способности.

Я тоже хотел стать десантником (кто же этого не хочет?), но мне запретили; а Шпацкий за это называл меня воображалой. Ну ладно, Шпацкий — это я еще могу понять: это старые дела. Что же касается Понтилы... Ведь он с нами никогда не учился: он вообще откуда-то с юга. За что же он меня так ненавидит?

«Вот разве что оттого, что у него такой южный темперамент? — подумал я. — Может быть, оттого, — подумал я, — да, — подумал я, — наверное, оттого, что у него южный темперамент. Это, конечно, многое может объяснить, но мне от этого, в сущности, не легче».

Я долго не мог успокоиться. Я все время вздрагивал: мне все казалось, что в конце коридора опять начинается шум, но каждый раз оказывалось, что это ложная тревога. Просто, мои нервы были напряжены. Как говорится, нервы были напряжены до предела.

Так я долго сидел на корточках в своем углу, не решаясь ни встать с кровати, ни даже сесть поудобней: я все еще не был уверен в том, что Понтила не прорвется снова, и, мало ли, на этот раз?.. Поэтому я так и сидел на корточках, пока дрожь в коленках не заставила меня сесть по-человечески. И как только я сел по-человечески, я сразу почувствовал такую усталость, что даже удивился, как это я до сих пор держался на ногах, или на корточках, что, в принципе, не легче. Теперь все мое тело обмякло, и голова была тяжелой, как с похмелья. (Я хоть и не пью, но несколько раз в своей жизни все же чувствовал похмелье, так что знаю, как это бывает.) И вот теперь я чувствовал себя, как с похмелья. Я был почти счастлив, что на какое-то время все кончилось и я сейчас лягу и засну. Но стоило мне лечь, сонливость как рукой сняло: нахлынули, ну прямо волной, всевозможные мысли об аресте и о том, что никак не было связано с арестом.

События сегодняшнего дня были для меня настолько неожиданны, развивались так бурно, что я до сих пор не имел времени подумать, а я каждый день привык думать, потому что я вообще люблю о чем-нибудь подумать; так, вообще, на разные темы, не обязательно о чем-то философском или глубоком, и не то, чтобы я занимался решением каких-то там вопросов или проблем; но я люблю подумать о том о сем, и не в практическом смысле, а просто так. А теперь, когда я лег, всевозможные мысли независимо от меня и даже помимо моей воли так и хлынули на меня волной.

Я сначала подумал, что, может быть, это глухонемые подменили мой паспорт, когда они показывали мне свои фокусы (мне однажды глухонемые показывали фокусы), но я понял, что это абсолютно невозможно и не только потому, что глухонемые неспособны были на такую низость по отношению ко мне, но и потому, что с тех пор прошел уже целый год, а за это время мне не раз приходилось предъявлять свой паспорт, и, наконец, потому, что паспортные данные, включая серию и номер, были те же, что и раньше; так что глухонемые ни в чем не были виноваты — и мне стало стыдно, что я на них погрешил.

Потом я стал думать о том, как там теперь будет моя жена и каково ей там без меня, и при этом в уверенности, что меня нет в живых; потом я подумал о том, для чего она была так осторожна; но я не мог сосредоточиться на этом предмете, во-первых, потому, что я об этом уже думал и ничего понять тогда не смог, а теперь все равно ничего не прибавилось, а во-вторых, потому что я уже вообще ни на чем сосредоточиться не мог; мои мысли перескакивали с одного предмета на другой, и эти предметы были совершенно незначительны, так что теперь я уже не могу как следует припомнить, о чем я в этот момент думал. Помню только, что напоследок я стал думать о войне, и думал о том, как бы я там был, на войне, и я стал представлять себя на войне, потому что я хоть и не военный и даже, напротив, совершенно мирный человек, но иногда люблю представить себя в бою, как будто я человек решительный и храбрый. Я и на самом деле не трус, просто у меня очень мирный характер.

Но я от этих мыслей не заснул, и тогда попытался вспомнить, как я играл жене на рояле классику, но это было трудно вспоминать без рояля: жена почему-то легко вспомнилась, а рояль нет. А потом у меня в голове почему-то стала прыгать одна и та же фраза «с облака на крышу», и эта фраза, в сущности, ничего для меня не значила, а почему она появилась, не знаю, но эта фраза было последнее, что я помнил: я потом так с ней и проснулся.

Я спал долго и, по-видимому, очень крепко, и никто меня не будил. Когда я проснулся, лампочка снова горела, и я не мог понять: день сейчас или ночь. Возможно, это был день, но никаких звуков снаружи в камеру не доносилось.

Я проснулся и подумал, что вот «с облака на крышу» и тут же сообразил, что это какая-то ерунда. Я так и сказал — «ерунда», — а потом я вспомнил, что повторял эту фразу перед сном и понял, откуда она ко мне пришла. Тогда я еще раз повторил, что это ерунда, и решил об этом не думать.

Я сел на кровати и осмотрелся: ничего нового для себя я не увидел. Все то же: серые стены, потолок, лампочка в сетке, умывальник, дверь. Я чувствовал себя усталым и разбитым. Я встал и, подойдя к умывальнику, умылся. Холодная вода немного освежила меня, и я стал в ожидании завтрака (или обеда, а может быть, ужина) прогуливаться по камере. Я не очень хотел есть, но с нетерпением ждал, когда мне принесут поесть, так как хотел подумать после еды о своем положении и не хотел, чтобы меня прерывали.

«Лучше я сначала поем, — думал я, — а потом подумаю как следует; подумаю спокойно, чтобы никто не мешал, обдумаю все, как надо, и приду к каким-нибудь выводам».

И я стал ходить по камере вперед-назад, вперед-назад, как маятник или как тигр в клетке, да, наверное, как тигр в клетке; и все ходил и ходил, и совершенно забыл про обед, и проходил часа три или даже четыре, и за это время понял, что, наверное, мне необходимо отходить в день сколько-то километров. Раньше ходил и не замечал, а иногда так даже уставал и бывал недоволен, а теперь понял, что это, оказывается, необходимо. Я думаю, что если бы еще посидел в тюрьме, то, вероятно, я бы еще что-нибудь понял. Да, тюрьма тоже имеет свои преимущества. Но это я думал в общем-то иронически, потому что, на самом деле, мне, конечно, приятней было бы находиться на свободе, а не в тюрьме. Да, на самом деле, мне было очень грустно, настолько грустно и одиноко, что я наконец не выдержал. В ужасной тоске я сел на кровать и воскликнул:

— Ну почему так получается?

«Ну почему так получается, — думал я, — что со мной постоянно происходят всякие истории? Почему вся моя жизнь состоит из самых невероятных и неприятных приключений? Это просто какое-то несчастье, — подумал я, — наваждение. Конечно, с одной стороны, это даже интересно, — думал я, — ведь не с каждым человеком такое случается, и в этом даже есть романтика, — я вообще-то люблю романтику, если рассказать кому-нибудь историю о том, как меня однажды обстреляли (в моей жизни была такая история), то этому просто никто не поверит, потому что эта история прямо-таки фантастична. Вот какие со мной происходят истории. Я это к тому, что все это могло бы быть очень интересно, то есть об этом, скажем, можно было бы написать занимательный роман, да и вообще неплохо было бы вспоминать на досуге: сидеть у огня и вспоминать, курить трубку и рассказывать жене, чтобы она слушала и смотрела бы на меня с восхищением, как она тогда смотрела на того — Джиу-джиски; а этот Джиу-джиски бессовестно врал. И тем не менее она ему верила, а мне она бы ни за что не поверила, да и не верила никогда. А почему? Нет, — сказал я себе, — надо разобраться в этом. Наверное, она верила этому Джиу-джиски, потому что она его любила. Она сама мне об этом сказала: она всегда говорит только правду и ненавидит всякую ложь. Если бы она поняла, что Джиу-джиски лжет, она бы его возненавидела. Нет! — воскликнул я. — Она бы его не возненавидела, потому что он недостоин ненависти, она бы его презирала. Да, она бы его презирала, — повторил я почти с наслаждением, — она бы плюнула ему в лицо.