Борис Дышленко - На цыпочках

Я остановился у плоского остекленного ящика, витрины, где на одном из плакатов (желтом по цвету) был изображен японец, останавливающий коня, а под этим японцем крупным черным шрифтом было напечатано:

Я сделал вид, что внимательно рассматриваю этот плакат, а сам стал смотреть, как на стекле мелькают неясные отражения прохожих, а за ними, дальше еще более неясные, уж совсем неразличимые силуэты соглядатаев. И я с внезапной тоской осознал, что мне никуда не деться, не отвязаться от них и что они будут следовать за мной, куда бы я ни пошел, но что, несмотря на это, я должен принять и идти — эту необходимость я тоже сознавал, хотя и не понимал ее причины,

Я двинулся тоннелем вперед, не оглядываясь и зная, что те продолжают преследовать меня, что у них на это есть тайный приказ; но теперь же и прохожие, как мне показалось, стали обращать внимание на меня, и некоторые переглядывались, как бы на что-то намекая друг другу; а потом присоединились и добровольцы, и уже довольно много народу шло за мной.

Я невольно ускорил шаги. Я чувствовал, что мне этого ни в коем случае делать нельзя, что если я побегу, то тогда уже вся толпа сорвется и помчится за мной, и даже те, которые идут навстречу, и те побегут. Тем не менее я шел все скорей и скорей и наконец не выдержал, рванулся и буквально как заяц помчался вперед по тоннелю. И сразу же никого не оказалось впереди меня, а все сзади. Я в паническом ужасе пролетал мимо рекламных щитов и квадратных бетонных колонн, а по сторонам не было ни двери, ни проулочка, чтобы свернуть, и впереди не виделось конца.

А потом все это как-то само собой кончилось, как будто растворилось, а может быть, провалилось; и сразу же, без всякой связи с предыдущим, начался другой сон. Это был успокоительный сон, мне снилось, что я сижу у себя дома, в комнате, на вращающемся табурете для рояля, а напротив, на диване, сидит моя жена. Да, она сидела на диване напротив меня и была нежна и приветлива, как когда-то, в первое время после нашей свадьбы; но только теперь она была как бы врач. Во всяком случае, она была одета как врач: в белой медицинской шапочке и в белом халате, и вокруг шеи у нее были гнутые никелированные трубочки, которые переходили и заканчивались на груди стетоскопом. И я сидел на табурете и рассказывал ей всю свою жизнь, и мне было и грустно, и приятно рассказывать ей жизнь, потому что она сочувственно и ласково улыбалась мне, и кивала головой, и гладила рукой по щеке. И при этом она говорила мне что-то участливое и тоже грустное, но это грустное, по-видимому, относилось к прошлому: что-то вроде того, что все уже прошло и теперь будет хорошо.

— Снимите рубашку, — сказала мне жена теплым медицинским тоном и вставила в уши никелированные трубки стетоскопа.

Я снял рубашку, и она принялась простукивать и прослушивать меня. Она приставила стетоскоп к моей груди, пониже сердца, и слушала сосредоточенно и долго, и мне было так сладко, что у меня время от времени замирало сердце, и это, наверное, мешало ей слушать. Потом она выпрямилась и вынула трубки из ушей, она улыбнулась мне.

— Подожди, здесь, — сказала она, — подожди.

И вышла.

Она вышла, а я стал ждать: я ждал. Я ждал некоторое время, но потом стал приходить в недоумение, потому что оказалось, что я сижу не напротив дивана, а посреди комнаты, а дивана не было, и вообще никаких вещей не было, да и комната как будто была не моя. То есть и моя, а в то же время совершенно чужая. Мне еще не было страшно, но уже становилось не по себе. Я смотрел на дверь, которая оказалась перед моими глазами, и ждал, что кто-то сейчас войдет в комнату, но уже было ясно, что это будет не жена. И правда, дверь медленно отворилась и вошел полковник Шедов.

— Что вы здесь делаете, полковник? — хотел было спросить я, но понял, что этот вопрос был бы излишним, потому что я отлично знаю, что полковник заведует у меня дома техникой пожарной безопасности.

Полковник улыбнулся своим длинным, безгубым ртом, и я увидел, что он уже давно все знает. Держа в руках дерматиновый чертежный футляр, он подошел к стене — и обернулся.

— Итак, — сказал полковник, продолжая улыбку, — вы утверждаете, что учились в школе вместе с сержантом-десантником Шпацким. Возможно, но во всяком случае, если вы и знакомы с ним, то весьма поверхностно: вы не коснулись основ и не проникли в суть предмета. Поэтому я должен подвергнуть вас небольшому экзамену. Вы не против?

— Какая разница, против я или не против? — подумал я и сказал: — Спрашивайте, мне все равно.

— Отлично, — сказал полковник, и, развернув, он повесил на стену плакат, — читайте!

На плакате крупными черными буквами было написано одно слово:

— Борьба, — прочел я вслух.

— Так, — сказал полковник, — а теперь прочтите по буквам.

— Бе-о-эр-мягкий знак-бе-а.

— Неверно, — сказал полковник, — Шпацкий!

Шпацкий подскочил к полковнику, отдал ему честь и повернулся ко мне.

— Буква «бе», — сказал Шпацкий, — повторяется в слове «борьба» два раза: следует читать: бе-о-эр-беприм-а.

— Верно, — сказал полковник, — а теперь...

Он развернул и повесил на стену другой плакат, на котором было написано:

— Правда, — прочел я, — и повторил по буквам, стараясь не ошибиться, — пе-эр-а-ве-де-априм.

— Неправда! — крикнул полковник, — Шпацкий!

Шпацкий щелкнул каблуками, но мне показалось, что челюстью.

— Пеприм-эр-а-ве-де-адва, — Шпацкий щелкнул челюстью, — ты слышал скотина? а-два. Прочти по буквам: ве-де-а — как раз и получается: два.

— Вот видите, — сказал полковник, — он знает — вы нет. А еще говорите, что учились с ним в одном классе.

— Да он врет! — крикнул Шпацкий. — Он всегда врет, он всю жизнь врет, он и в школе врал; так откуда же ему знать, как пишется «правда»? Кретин, — оскалился Шпацкий, — ты в плену у своих представлений, да что там, ты весь из своих представлений. Нужно мыслить каламбурами, нужно мыслить парадоксами; нужно понимать с полуслова, с четверти слова, с буквы слова. Дурачо-хо-хо-ок! — засмеялся Шпацкий. — Нужно следовать правилам: только там можно понять суть вещей и явлений.

— Он никогда не поймет сути вещей и явлений, — раздался рядом маслянистый баритон, и Джиу-джиски выпучил на меня нефтяного цвета глаза, — потому что он не следует правилам и все понимает наоборот. Вот почему он в плену своих представлений.

— Что? — крикнул я. — Это неправда: я вас побил.

— Вранье, — ответил Джиу-джиски, — я покажу, а вы повторите. Да, повторите, попробуйте. Ну, повторяйте же!

Джиу-джиски поразил воздух каким-то очень хитрым движением.