Борис Дышленко - Пять углов

— А почему это епархиальная? — вдруг перебила Марья Ильинична. — Вы что, из жеребячьего сословия?

— Папа мой, собственно, из духовенства, — отвечал шокированный Исайя Андреевич. — То есть папа был дьяконом, но ведь вы же знали об этом факте.

— Ишь ты! А прикидывался сознательным рабочим классом, — сказала Марья Ильинична. — То-то я чувствовала: что-то здесь не то.

— Да нет, что вы! — удивился Исайя Андреевич. — Я за потомственного рабочего никогда себя не выдавал. То есть я не имел ничего против, но сам я, из духовенства происходя...

— Ничего подобного, — оборвала его старушка. — Что я, по-вашему, сумасшедшая? Уж кому-кому, а мне ли не помнить? Уж кто потерпел, как не я? Прикидывались, говорили, что краснопутиловец, а вышло вон что.

— Да нет же, — пытался оправдаться Исайя Андреевич, — я ничего...

— Ладно, — отрубила старуха, — не будем. Кто старое помянет, тому глаз вон. Только не воображайте особенно о себе: я потом тоже недолго горевала. Нашелся хороший человек: взял и такую — не посмотрел. И что? Век прожили. Всего пять лет, как похоронила. Достойный человек был, ударник физического труда, фронтовик, знаки имел — вот так. Я свою жизнь хорошо прожила — не жалуюсь.

— Вот, значит, как у вас судьба удачно сложилась, — с завистью сказал Исайя Андреевич, — а я так на всю жизнь холостяком и остался.

— А не нужно порхать было, — сказала старушка, — не нужно порхать мотыльком, — она обиженно собрала ротик в морщинки, — и обманывать не нужно. А то обещал жениться, а потом — в кусты.

— Кто? Я — в кусты? — изумился Исайя Андреевич. — Да что это вы, Машенька, такое говорите!

— Я вам не Машенька, — строго сказала Марья Ильинична.

— Да-да, я понимаю, — поник Исайя Андреевич, — пусть не Машенька, раз вам не угодно. Только вы ошибаетесь, путаете. Я в кусты не прыгал и не порхал: ведь все по-другому было.

— Да что старье ворошить? — сказала старушка. — Жизнь прожита, кто виноват, — что об этом разговаривать.

— Да, вы правы, — совсем сник Исайя Андреевич, — вы правы. Только что же теперь делать?

— А ничего не делать, — ответила старушка. — Который час, вы не скажете?

— Девять, — сказал Исайя Андреевич, посмотрев на подарочные часы, — ровно без одной минуты девять.

— Мне пора, — сказала Марья Ильинична, — мне к сестре идти, я пойду.

— А можно мне хоть проводить вас? — робко спросил Исайя Андреевич.

— Провожайте, — равнодушно ответила старушка.

Исайя Андреевич проснулся рано и долго ерзал и ворочался в постели, даже головы не высунул из-под одеяла, чтобы посмотреть на будильник, и только когда зазвонило, он нехотя встал, решив, что в любом случае не стоит ломать английский план.

Чтобы отвлечься от мыслей и не думать, долго и старательно чистил зубы и еще вставную челюсть — отдельно. Завтракал, нарочито жуя и стараясь сосредоточиться на том, что завтрак — легкий. А потом вышел в коридорчик и так, не дойдя до комнаты, все-таки не выдержал и задумался. Очень много мыслей сразу полезло в голову, так много, что Исайя Андреевич только разводил руками и повторял:

— Ну что такое?

И еще:

— Ну что ты скажешь?

Наконец Исайя Андреевич увидел, что бесполезно бороться с мыслями, и решил подумать. Но как только он собрался подумать, мысли, наоборот, стали разбегаться. Так что Исайя Андреевич опять разводил руками и говорил:

— Ну что ты скажешь?

И опять:

— Ну что такое?

Действительно, было над чем подумать Исайе Андреевичу, и действительно, трудно было подумать что-нибудь определенное. Если бы дело чего-то другого касалось, а не их с Машенькой прежних отношений, то тут Исайя Андреевич еще мог бы предположить какое-то там недоброжелательство, или клевету, или по почте анонимное письмо, но ведь тут-то другое дело: сама Машенька утверждала, что Исайя Андреевич ее некогда бросил, и не просто бросил, а «в кусты». Уж он ли — «в кусты», когда он — всем сердцем и руку предлагал.

Да не может быть! Да ведь тут же еще и ташкентские детки, тут и муж, от которого она, правда, овдовела, но ведь был же...

— Что же это за семь пятниц на одной неделе? — жалобно спросил Исайя Андреевич. — Ну хорошо, если не помнишь, то так и скажи: дескать, не помню, Саша. А то ведь что ни день, то новая пятница. Да еще и обидные слова: разным назвала и еще — летуном.

«Летуна» Исайя Андреевич уже от себя придумал, для дополнительной обиды, уж очень его огорчало вчерашнее Машенькино поведение.

«А может быть, она чем-нибудь расстроена была? — с надеждой подумал Исайя Андреевич. — Если Машенька расстроена была, тогда — ничего: могу и потерпеть. Ведь в таком возрасте любая вещь может явиться причиной для расстройства. Я, будучи мужчиной, могу уступить, а женская душа — загадка. И великие мыслители над этой загадкой бились, но так ее и не разгадали. А я? Где мне...»

«А ведь точно расстроена была, — обрадовался Исайя Андреевич. — Ты вспомни, вспомни! Ага, вспомнил? То-то! Ведь она домой пошла. Ведь ты же ее домой провожал, неразумный ты человек! Видно, она так расстроена была, что решила к сестре не идти».

«А-а-а... — подумал Исайя Андреевич, — а-а-а, не могла ли она по какой-нибудь причине к сестре не пойти? А вдруг та... умерла? — подумал Исайя Андреевич. — Вот она и не пошла».

— Да нет, — сказал Исайя Андреевич, — глупости, вздор. Что ж бы это она так спокойно голубей кормить стала? На темы разговаривать?.. Нет, да она вообще веселилась. То какое-то «Сашок». Такая культурная дама — и вдруг «Сашок»!

А может быть, это она так шутит, подшучивает над ним для веселости?

Наконец Исайя Андреевич решил от этих мыслей отдохнуть.

— Есть план, — сказал себе Исайя Андреевич, — есть план — и будь что будет.

Исайя Андреевич надел свой старый плащик и вышел.

Выйдя, Исайя Андреевич усомнился в плащике, но не возвращаться же ему было назад — переодеваться. Знал, что если вернется назад, то уж тогда — прощай, прогулка! — не хватит сил. А прогуляться было необходимо, и не только из-за нерушимости плана, но и сегодня — особенно. Потому что, чтобы свежим воздухом подышать и успокоиться. И Исайя Андреевич с неестественно втянутой в плечи головой, выпрямляясь, тогда как хотелось съежиться, и от этого слишком высоко поднимая коленки, зашагал по бывшей Троицкой, даже не оглядываясь на витрины и не читая никаких объявлений и вообще окостенев и напружинившись в своем дурном настроении.

«Нет, не шутки она шутит, — думал Исайя Андреевич, — не шутки и не для веселости. Тут, может быть, разгадка в другом. Может быть, возраст: забывается? Может быть, у нее склероз или другая от возраста и переживаний болезнь? Все может быть, — подумал Исайя Андреевич, — и от этого не легче. Однако тайну эту так или иначе надо раскрыть: за счастье надо бороться».