Анатолий Бузулукский - Время сержанта Николаева

Славик нагонял Вонючего. Брызги его вони со скоростью света растворились в ночном растворителе. Пахли освещенные цветы, густая ползучая трава, сорняки, березы, даже их гладко-шершавая кожа, даже постанывающие стволы. Звезды, застрявшие в слоистых кронах, пахли фиалкой в горшке, которая росла на подоконнике двенадцатого этажа. Тина в сыром овражке и сопревший мох, как обычно, напоминали овчину. Все это взбалтывалось в одной мензурке. В том числе и аромат Вонючего. Славик рисковал его потерять и заплутаться сам, что совсем не входило в его планы. Лида обидится. Завтра он должен возвратиться домой и начать готовиться к последнему экзамену.

Продолжая бесшумно идти, Славик согнулся с повисшей рукой и простейшим движением сбросил с плеча увесистую сумку, которая плюхнулась именно на то сухое и мягкое место, с которого мгновенье назад он поднял камень. Он подумал: “Не забыть бы сумку”. Холодные габариты камня превышали размеры ладони.

Славик окончательно нагнал Вонючего у раздвоенной березы, где, несмотря на поздний темный час, стоял кишащий щебет птиц. Вонючий даже не удосужился обернуться, обомлеть, как-то втянуть затхлую голову. Славик с выдохом опустил камень на его неровный череп. Довольно мягкое, хлипкое темя, как подсолнух, с корочкой. Кровь не брызнула, но человек упал лицом в траву. Славик обратил внимание на то, что все вокруг заглохло, даже вонь Вонючего, может быть, потому, что тот валялся низко.

Наконец возникла мысль, что надо заметать следы. Носки кроссовок слегка придавливали чужое тело. Славик присел к Вонючему, запаха не было, перевернул его на спину, простучал все карманы в поисках паспорта. Паспорта нету. Тогда Славик вытащил из заднего кармана своих брюк небольшой перочинный нож с единственным крупным лезвием. Вонючий не успел закрыть глаза, веселенькие, как пуговицы. Славик попробовал резать его горло повыше могучего кадыка, но безнадежно, оно было словно каучуковое. Тогда Славик догадался и накренил нож, и тот пошел сам собой между тканями. Вонючий противно крякнул, но от этого хрипа только острее стало лезвие и податливее стали жилы, огромные, как у певца, голосовые связки и последние пленки кожи.

Голова игрушечно отвалилась, из нее струйка за струйкой вытекла маленькая кровь. Запахло погребом, плесенью, скопившейся слюной, изжогой, голодом. Из туловища торчали цветные трубки, похожие на провода в телефонном кабеле. Нужно было отрубить и кисти рук. Нож был шире тонких костей. Славик поочередно приставил его к каждому запястью и ударил по несколько раз знакомым камнем, превозмогая скрежет. Сначала отлетела одна бабочка, потом другая, почти бескровные.

Прислушался. Ничего подозрительного. Тот же щебет птиц.

Расчлененный труп не удивлял. Такой же, как в автобусной давке, только между его частями сквозили струи света и воздуха. Даже лучше, чем в жизни, горестнее и священнее. На правой руке, на каждой фаланге, кроме большого пальца, четыре полустертые, полугрязные цифры. Еще одна небрежная, школярская наколка у большого пальца другой руки — “Лида”. Любопытно.

Пришлось сходить за сумкой и вернуться с ней. Синяя туча плавала вокруг луны, на которой проступала вытатуированная карта земли. Славик вытряхнул содержимое сумки неподалеку от головы и рук: целлофановый мешок с черешней, баночку майонеза, солнцезащитные очки, плавки, панаму, бутылку коньяка и пакет с помидорами. Помидоры были достаточно твердые. Он высыпал их на дно сумки, а на них — все остальное со страхом. Затем в свободный пакет закатил голову краем камня и две черные руки. Когда встал и примерился, оказалось, что у второй ноши не такая уж особенная тяжесть. Так, килограммов пять. Арбуз средней величины. Главный вес принадлежал камню и ножу, брошенным в тот же пакет.

Пошел по соседней, явно параллельной тропинке, в направлении жестяного блеска залива. Воздух опять увлажнился, пошаливал ветерок, тьма на спуске стала тихой, стерильной, прореженной. Поредели окрестности. Внизу за деревьями шипели машины, лаяла собака. Луну совсем заволокли древесные перистые верхушки и синие, дефилирующие сквозь нее тучи. Вечные странники.

Славик окончательно устал от пути, он терпел лишь потому, что путь не кончен. Не мог же он заночевать в лесу. Он мечтал, как встретится с Лидой, как они, сквозь шутки и поцелуи, накроют стол, как она обрадуется черешне и коньяку, как она медленно разденется по заведенному порядку, какими мокрыми и вязкими будут ее губы, как она игриво расстегнет его, как самозабвенно и вежливо станет играть с его терпящим удовольствие цепным зверьком, как наконец-то закроет глаза и долго не захочет их открывать.

Будет ли он дрожать в эту ночь от ее близости?

Он думал, что ночью ему должен присниться оправдательный сон. Обязательно должен присниться по человеческим законам. Этот сон окропит ему беспокойные, бесполезные глаза талой жидкостью, пухом обложит преступное сердце и проговорит всю ночь напролет о вещах, несоизмеримых ни с чем, о его сирости, утлости, несчастье, брезгливости, нелюбви. Будет мерцать куцый, но бесконечный язычок пламени, и чужие, негромкие, непоколебимые увещания будут сливаться с его мучительными содроганиями. И так будет всю ночь в каком-то натопленном помещении с голубым потолком. И наутро, после пробуждения, когда он оглядится и увидит с ужасом прежние предметы, еще вырвутся из него два-три самовольных всхлипа, лицо будет мокрое в красных пятнах, руки будут трястись, как бы он ни хотел их остановить, словно не принадлежавшие ему. Славик ждал, что этот сон произойдет. И от этого будущего ожидания уже теперь вытянулась его и так прямая спина и глаза уже наполнились упрямыми огоньками.

...Внизу он очутился на топком берегу Черной речки, которая в его сознании ассоциировалась только с Пушкиным. Он вспомнил, что автобус переезжал ее по мосту незадолго до того, как они с Вонючим сошли на неизвестной остановке. Рядом действительно горела дорога. Надо было действовать энергично.

Начался частый, сетчатый, неусыпный дождь. Славик размахнулся и без предварительного раскручивания, с первого же замаха, швырнул округлый пакет почти на середину реки. В воздухе из него вылетели камень и одна рука, кажется, та, на которой было выведено корявыми кириллическими буквами “Лида”. Хорошая девочка Лида. Голова плюхнулась, укутанная в полиэтилен и проплыла сколько-то, вращаясь по течению черной воды.

Славик поднялся к мосту сквозь прибрежные заросли черники. Издалека полыхали фары. Ажурно подползал к перилам моста дикий шиповник. Славик вторично, вразумительно, как боль, испытал вонь уплывшей только что души. Эх, Колька, Колька.

Эх, Славик, Славик.