Арина Обух - Муха имени Штиглица [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Разворачиваю.

…Мои первые очки от солнца были синими. Их не хотелось снимать: повсюду была красота, не было кричащих жёлтых и поглощающих красных. Голубой период Пикассо со всех сторон. И вот в один из таких синих дней моя знакомая предложила поменяться очками. У неё были обыкновенные чёрные, и я, конечно, отказалась. Через несколько минут после этой сцены мои собственные очки сломались. Получается, в этот день очки должны были исчезнуть так или иначе.

Очки исчезли, а дефицит синего в глазах надо было как-то восполнить. И с тех пор эта краска в наборах акварели, пастели, темперы заканчивается у меня быстрее других.

Синий – это основной цвет: его нельзя добыть, смешивая другие краски. Он независим, самодостаточен и холоден. И в какой-то момент он может превзойти сам себя, стать иссиня-синим.

Если бы у этого цвета был вкус, то это была бы конфета «Холодок». Не тот «Холодок», что продадут вам сейчас. А «Холодок» из прошлого. За которым ты несся в столовую во время большой перемены, толпился в очереди, наскребал мелочь, покупал, раздавал всем друзьям, которые вдруг внезапно со всех сторон окружали тебя и протягивали руки. И вот наконец у тебя остаётся последняя конфета, ты кладёшь её в рот и – ощущаешь… Ощущаешь этот холодок между уроком алгебры и геометрии, бесконечные четыре минуты синего цвета. Которые ты забрал в себя, пронёс зачем-то через жизнь и вспомнил, стоя перед синим холстом.

– Но ты так и не сказала, почему синий цвет – это я, – Никто не хочет уходить от волнующей его темы.

Разговор о нём как бы осуществляет его. Да и я не хочу, чтобы Никто исчезал, поэтому продолжаю нашу беседу.

– Ты – как этот синий цвет. Превосходишь сам себя.

Никто приятно удивлён.

Первый раз он проявился семь лет назад. Мне было пятнадцать лет, и я написала стихотворение, которое начиналось так: «Полюбила я Никого…». Надо сказать, что это была самая удачная строчка в стихотворении. И вот после этой строчки Никто и появился. Теперь он всегда со мной и не думает прощаться.

Изначально стихотворение было посвящено тому мальчику, который обещал три раза на мне жениться и развестись. Но Никого оказалось больше.

Никто превзошёл сам себя, вышел из себя и проник в каждый облик.

Со временем оказалось, что Никто может заменить всех.

– О, антиквариат! – Никто, усмехаясь, кивает на запылённый временем кассетный плеер.

Если часы ломаются, то в них застывает время. Если ломается плеер, в нём застывает песня. Смотрю на его сломанный динамик и слышу её: «…районы, кварталы, жилые массивы, я ухожу, ухожу красиво».

– У-ужас, – брезгливо морщится Никто. – Хотя… честно говоря, я тоже помню эту чушь: что-то там «ярко-жёлтые очки, два сердечка на брелке»… Брелоке, кстати. Но из песни слов не выкинешь. Кошмар какой-то.

Кошмар.

Мне одиннадцать лет. На моих джинсах-клёш висит цепь и те самые «два сердечка на брелке»: два скреплённых эпоксидных сердца, а внутри жидкость красного цвета. Пока я иду, жидкость пенится. В ней плавает слово «Love». Было понятно, что «love» круче, чем «любовь».

А выход в свет всегда начинался с кондитерской:

– Можно конфет с татушками?

– Сколько? – спрашивает продавщица.

Высыпаю на прилавок шестнадцать рублей. На весы падают восемь конфет. Это значит, что скоро у меня будет восемь новых татуировок. Но пока у меня только бабочка на запястье, штрих-код на плече, тигр на спине и НЛО на шее.

Татушки быстро смывались – сразу после разговора с родителями. Вечером смываешь, днём снова бежишь в кондитерскую. Однажды мимо меня прошёл дедушка и сказал:

– Красавица, обклеила себя всю, как зек.

У меня в ушах пели «Звери». И я не поняла, почему «зек».

Я спешила в гости к подружке. На её распахнутом окне стоял магнитофон и на весь двор орала «Дискотека авария».

– Включи мне «Небо»!

Нам играло «Небо», а мы играли в мяч.

И тут случилось судьбоносное: мяч задел клейкую ленту с мухами и она упала прямо мне на голову.

Все бросились к моей опозоренной голове отдирать ленту с волос.

– У тебя в голове много мух осталось, беги домой!

О боже! Мухи! В голове! На моих волосах! Ужас!

Бегу. Волосы с мухами развиваются на ветру как паутина. И вдруг слышу:

– Какие люди в Голливуде!

И вот надо же, чтобы самый красивый мальчик на «районе-квартале» впервые заметил меня, когда я была с «мухами в голове»!

«Какие люди в Голливуде» – я впервые услышала эту тупую фразу, и она поразила меня в самое сердце. Точнее, в три сердца, два из которых болтались на «брелке», и красная вода внутри вскипала, как кровь.

И так будет всегда: в самые судьбоносные моменты жизни обязательно будут какие-нибудь «мухи в голове».

В пятнадцать лет он сделает мне предложение «развестись и пожениться», а ещё через год скажет: «Что было вчера, то было вчера».

Я осталась во вчера.

– Точно. Именно там мы с тобой и познакомились, – кивнул Никто. – Ты сидела на стиральной машине.

Стиральная машина – это место моего уединения. Ванная комната защелкивается на замок, стиральная машина гудит, создавая какой-то межгалактический шум, кажется, что она вот-вот взорвётся, а крутящийся барабан станет новой планетой. Я сижу на стиральной машине, обхватив колени руками. Напротив меня висит плачущее зеркало…

– Ты, правда, так страдала по тому… из «районов-кварталов»? – мой Никто высокомерен.

– Это были стандартные страдания подросткового периода.

– Слушай, – Никто смотрит на плавающую охру в моей акварели. – Жахни уже ультрамарина в свою иллюстрацию!

Точно, я совсем забыла про слона. Синий цвет терпеливо ждёт и из себя не выходит.

Чтобы вывести синий цвет из себя, нужен дополнительный цвет. У каждого цвета есть всего один-единственный дополнительный цвет. У синего это оранжевый. Такое соединение цветов называется «комплиментарным». Оба эти цвета как бы делают комплимент друг другу, становясь контрастнее, ярче. И оба сияют.

Оранжевый в зените, от мастихина земля в саванне потрескалась. Слон бредёт по обнажённой почве.

Синий вышел из себя.

За ним вышел Никто.

Но он вернётся. Мы дополнительные цвета: ты – Никто, я – Никто, никого нет ближе.

Потому что память – это клейкая лента с мухами.

Учатся и преподают здесь только женщины. Исключение – Александр Михайлович, художник-набойщик. Набойщик – это профессия. Но некоторые думают, что фамилия. Он от кафедры несколько отстранён, сидит в своей мастерской (набоечной) и живёт по своему расписанию. И появляется только в случае крайней необходимости – по зову кафедры.