Арина Обух - Муха имени Штиглица [litres]

Я не знаю, давал ли этим каменным женщинам Генрих Блокк какие-либо имена, но я называю их – Таисия Павловна и Ника.

Только Таисия Павловна и Ника вместо неба держали какой-то гигантский кусок фольги, изображающий небосвод.

…Мастер по живописи сажает на подиум Таисию и Нику, а на дверь в аудиторию вешает табличку с восклицательным знаком: «Не входить! Обнажённая натура».

И все входят.

И никто не возражает. Художников не стесняются, как врачей. Да и потом, обнажённые натуры не чувствуют себя голыми – они демонстраторы пластических поз. Они афродиты, амазонки, нимфы.

Скорее, табличка «не входить!» защищает от сквозняка: чтобы меньше открывали двери.

Наши обнажённые натуры – разных возрастов. Есть юные, обычно изображающие амазонок с копьями (на самом деле это не копья, а палки от швабр: на них удобно опираться). Как правило, юные модели – это абитуриенты академии, они хотят запомниться преподавателям, а заодно бесплатно пройти курсы рисунка или живописи и заработать денежку (зарплата у демонстраторов пластических поз небольшая, но никто не брезгует). Кроме всего, некоторые нимфы удачно выходят замуж (если брак с художником можно считать удачей).

А вот натуру со стажем рисовать интереснее: она фактурнее.

Вот, например, Таисия Павловна. Она пришла в академию девушкой Таей. Была нимфой, лёгкой, летящей, а теперь она – кариатида с судьбой. Небо держит. Ника ей помогает. Ника помоложе. Наши любимые натурщицы.

Часы живописи проходят тихо, время от времени натура засыпает, роняя небо на пол.

По спине Таисии тянется к полу древнерусская коса цвета пшеницы, а на груди переплетаются провода от наушников. Иногда Таисия подвывает любимым мелодиям: «Ландыши… м-м-м-м… ландыши…».

Ника тихонечко подхватывала, их голоса сливались в одну мелодию, спокойную, грустную, непрерывную, похожую на молитву.

В эту мелодию вливается и плеск воды в банках, когда мы споласкиваем кисти, и шкрябанье мастихина.

Как только начинается перерыв, открывается дверь и на пороге стоит Зоя. Волосы зачёсаны назад и собраны в тыковку. Из-за траура она больше не красит их хной, поэтому от лба у неё идёт обруч седых волос, такой белый нимб. Она тоже демонстратор пластических поз. А муж её был кондуктором трамвая. И кроме этого, о нём больше ничего не было известно.

А в эту осень он умер. И смерть его как бы оживила для нас. Зоя и смерть ходили теперь по всем аудиториям. И все старались их избегать.

Поэтому самыми верными её подругами стали наши кариатиды. Они сидят на месте и молчат, как и подобает кариатидам, а Зоя говорит. Причём она идёт по кругу, но Таисия и Ника не обрывают её, а наоборот, как бы наматывают клубок. Таисия лишь иногда вздыхает, вот так: «Ой-ё-ёй, голубка…».

Вот кроме этих слов Зое ничего и не надо. Она каждый перерыв прилетает за новой порцией «голубки».

Жизнь кондуктора оказалась значительной. И проступала подробностями. Например, звали его Никодим. Зоя называла его Димкой. Он, оказывается, любил кофе с цикорием утром, а вечерами играл на флейте, музыкальное образование, между прочим.

Удивительно звучало это имя – Никодим. Никодим по небу́ летит. А небо из фольги.

Несколько раз в день он протягивал людям «счастливый билетик». И всегда предупреждал: «У вас счастливый». А в конце поездки громко объявлял: «Трамвай идёт в парк!». Всё. Больше на связь с миром он не выходил.

В наушниках Никодима играло какое-то ретро. Целый день он смотрел в трамвайные стекла и глазами снимал кино: музыка, город, люди, у вас счастливый билет, у вас несчастливый, трамвай идёт в парк.

– Каждый день по одному счастливому билетику мне приносил, – говорит Зоя. – В наследство счастье оставил. Я раньше выкинуть грозилась эту коробку, место занимает, – а теперь чувствую, что она и меня переживёт…

Кариатиды слушают это всё по сотому кругу – такая судьба кариатид: держать небо, взирать на мир и слушать.

Мы тоже слушаем.

Перерыв заканчивается. Зоя улетает на свою постановку.

Таисия и Ника тоже возвращаются на свои места.

Сейчас они поправят причёски и будут держать небо.

– Запомните: главное в вашей жизни – это композиция. Не будет композиции – ничего не будет. И птиц не будет. Где тут птица? Покажи.

– Вот она, – Ася показывает на маленький фиолетовый комочек света, который едва проглядывается сквозь железные прутья птичьей тюрьмы.

– Такая большая клетка для такой маленькой птички?!. Нет, это никуда не годится. Ты своё задание помнишь? «Портрет птицы», а не «Портрет клетки».

На полу разложено множество студенческих эскизов: «Портрет рыбы», «Портрет муравьеда», «Портрет осьминога», «Портрет броненосца без брони» – скоро все эти рисунки станут гобеленами. А Асина птичка всё никак не вылетит из клетки.

– Ася, скажи на милость, ты почему всё время опаздываешь?

Ася разводит руками, как бы показывая, что она во власти обстоятельств непреодолимой силы.

– Работаешь, наверное? Работа – это хорошо, но тебе надо институт закончить.

Ася кивает и собирает всех своих птиц обратно в чёрную папку. Вчера в кипящей кастрюле с фиолетовой краской Ася красила пряжу и окунула туда же свой белый свитер. Теперь она сама как фиолетовая канарейка.

Ася смотрит на часы, поспешно накидывает на плечо свою чёрную папку, похожую на огромное воронье крыло, и улетает.

Взмах – и Ася на кладбище.

В мастерской стоят мраморные и гранитные плиты – ждут своего часа… Или – часа тех, кто ещё живёт и пьёт целебные капли, а за окнами уже шумят копачи – Семён и Рома. Иногда к ним присоединяется дождь, и они шумят вместе.

Семён – интеллигентный копач, и лишь в плохую погоду он позволяет себе слово «блин». Говорит, что это метеозависимость.

– Дождяра, блин! Рома, блин, лопату ровно держи, блин!..

Эти выкрики напоминают Асе Олега Кузьмича, который тоже ругался с дождём.

Ася приехала в Питер из маленького городка, в котором был всего лишь один художник по надгробным портретам. Но на работу Кузьмич являлся очень редко: пил, грешный, с чертями здоровался. Вот к нему Асю помощником и приставили.

Кузьмич обрадовался подмоге и целый месяц не навещал чертей, а учил Асю гравировке.

– Значит, варежку не разевай, слушай: берём копирку и фотографию покойничка нашего и кладём это дело на плиту. И спокойненько, никуда не спешим, обводим контуры лица, вот та-ак… Теперь снимаем всё, достаём присыпочку и… – Кузьмич набирал целую ладонь какой-то волшебной белой пыльцы и посыпал ею надгробную плиту, затем сметал пыльцу кистью – и на камне проступал лик покойного.