Арина Обух - Муха имени Штиглица [litres]

– Сколько стоит?

Соня спохватывается, и с надеждой смотрит на покупателей.

– Черника у бабули лучше была, ты не мог там остановиться? – недовольно говорит женщина.

Мужчина отвечает, что там была такая же черника, мол, какая разница?

– Купим, а потом выкидывать?

После этой фразы Соня теряет надежду на эту пару. Женщине жарко, её, по всей вероятности, нервирует спутник, и Сонина черника – это лишь повод выказать раздражение.

– Ладно, – соглашается мужчина. – Там дальше ещё будут продавать, поехали.

Хлопают дверцы машины, включается мотор, из-под колёс летит горячая пыль. Соня спасает чернику, закрывая её своей панамой (а не шляпкой с кружевными полями).

Уехали. Тишина. Соня надевает панаму. И я слышу её вздох.

Такой же вздох у неё был, когда она стояла перед прилавком с серёжками.

В этом вздохе не было печали.

Просто серёжки не стоили четырёх банок черники.

Фотография некой женщины вдруг напомнила мне о субботних занятиях детской изостудии Эрмитажа, когда дети бродили по залам в поисках скоротечности жизни.

А на фотографии был изображён стол, на столе початая бутылка виски, мобильный телефон и женщина.

Женщина акробатически балансирует на краю стола, старясь показать фотографу лицо и заднюю часть корпуса в профиль, а грудь в анфас. Как на наскальных рисунках древних египтян.

И у неё получается. Видимо, кто-то в её роду был египтянином. В одной руке она держит красную розу, а в другой стакан с виски.

Приглушённый свет. Гидроперитные кудри откинуты назад. Они сливаются с облегающим платьем телесного цвета. Сверху надета чёрная портупея. Эти ремни для оружия носят воины, охотники и женщины на краю стола.

Стол, кстати, маленький, и ей было бы удобнее опустить ноги, но она, наоборот, поджимает их к себе, чтобы показать высокие чёрные каблуки. Одна нога смотрит на нас пяткой, другая нога в профиль – любой фараон позавидует такому выверту.

Я очень долго смотрела на фотографию и не заметила, как вдруг соскочила на мысль, не связанную с этим изображением.

А мысль явилась в облике Бориса Константиновича.

– Запомните, дети, – говорил он, водя нас по залам Эрмитажа. – Если на краю стола лежат фрукты, бокалы, цветы, а самое главное, если где-то изображен череп, то, скорее всего, это натюрморт на тему скоротечности жизни, этот жанр живописи называется «ва́нитас», запомнили? Край стола, как край жизни.

Дети дружно, но неуверенно кивают.

– Хорошо, тогда пройдитесь по залу и найдите ещё такие же натюрморты.

Дети бегут по залам Эрмитажа в поисках быстротечности жизни.

Оказалось, почти все натюрморты в Эрмитаже вовсе не про фрукты и овощи. Обнажённый лимон с красиво падающей кожурой говорит нам о пагубной страсти, а гнилое яблоко напоминает о первородном грехе. С цветами дело обстояло так же: выяснилось, что роза – это тщеславие и плотская любовь, а тюльпан – символ безответственности.

Дети эрмитажной изостудии жадно ищут и подозревают в грехе все цветы и фрукты.

– Обратите внимание на эту работу, – продолжает Борис Константинович. – Мы видим богатый стол, такое изобилие, что даже со стола валится. Дальше что мы видим? Правильно, мухи летают. Это говорит нам о тленности всего земного.

Нам по восемь лет, и такие слова как «быстротечность жизни», «тщеславие», «плотская любовь» отдаются таинственным эхом в наших головах. Эти слова просто очень красиво звучат из уст Бориса Константиновича. Но мы-то знаем, что жизни нет конца, преподаватель просто выдумщик, а художник рисует череп в натюрморте только для того, чтобы было страшно.

И нам страшно.

Наш прекрасный учитель и не подозревал, что навсегда отбил у меня любовь к натюрмортам.

А «быстротечность жизни» всё-таки случится. Быстро протекут шесть лет учёбы в эрмитажной изостудии. И она распахнёт свои двери для новых детей, и они тоже побегут по залам Эрмитажа в поисках «пагубной страсти» и «тленности всего земного»…

Я снова смотрю на женщину с портупеей. На следующей фотографии она стоит с мужчиной. Одной рукой она делает селфи, а другой держит мужчину за плечо. Так обычно рыбаки фотографируются со своим трофеем. Вот какого поймала! Поймала красивого. Белого амура.

У этого белого амура много женщин с портупеями. Потому что он – прекрасная безответственная рыба (как тюльпан в натюрморте), которую можно поймать только щелчком фотоаппарата. Кадр остаётся у хозяйки, а вольный амур вырывается из цепких рук и плывёт дальше, к другим морям и другим берегам. Страшно быть белым амуром, повсюду женщины-браконьеры, повсюду сети и перемёты, приманки и ловушки.

Рыба чувствительней всех к «быстротечности жизни». Всего минута промедления – и она тоже станет частью натюрморта: жареная рыба на краю стола.

Дело в том, что я забыла про «ванитас» ровно в ту же минуту, как только о нём нам сообщил Борис Константинович. И вспомнила только сейчас, глядя на фотографию дамы в портупее.

Какая задача может быть у человека, устроившегося на краю стола в полупрозрачном платье? Человек явно хочет остановить быстротечность жизни, остановить белого амура, привлечь его, поймать, ударить головой о землю, чтобы не брыкался, снять чешую, пожарить и съесть.

Какой-то мастер-фотограф грамотно выставил свет, посадил даму на стол, вручил бокал и розу, придвинул бутылку виски и телефон. Сделал снимок, обработал его во всех фотошопах и отправил даме, чтобы та покорила рыбье сердце.

Наверное, фотографию с лежащей на столе женщиной правильнее было бы называть портретом… Но мастер обработал снимок так, что сделал его мёртвым.

Я смотрю на портрет и вижу натюрморт.

Слово «натюрморт» переводится как «мертвая природа». Конечно, мёртвая: сорванная, без корней.

Не люблю натюрморты.

Мы решили, что в старости у тебя будет большая мастерская с панорамными окнами, и я обязательно буду ходить к тебе в гости, а однажды ты вывалишься из панорамного окна (такая дурацкая фантазия), напевая смешную песенку. Мы пели её вместе и репетировали падение. Ты падал от смеха.

Это твоя привычка – падать, когда смешно. Я никогда не встречала таких людей. Я тоже научилась падать, как ты. Мы падали и смеялись. И ждали, когда вырастем.

А сегодня я целый час прождала тебя на перроне. Потом ушла. Вечером ты написал, что проспал. И что в такую даль ты тащиться не хочешь. Что на пленэр можно вообще никуда не ехать, а поставить табуретку прямо в центре города и рисовать.

– А ещё я наконец-то начал читать! – радостно объявил ты. – Я решил прочесть «Обломова»! Знаешь, почему? Потому что его зовут как меня! Илья! Он аж два раза Илья – Илья Ильич.