Арина Обух - Муха имени Штиглица [litres]

– Видишь? Это волшебство, а теперь начнётся работа, – с этими словами Кузьмич доставал несколько инструментов. – Это «пучки», ими бить надо, точечно, вот так, смотри.

Удар! Удар! Удар! Похоже на непрекращающийся дождь или даже град. Бесконечный звон металлических спиц-пучков о мрамор.

– А ты что думала? Тюк-тюк и готово? Нет, тут сноровка нужна, на этот портрет месяц уйдёт, точно: заказчик попросил ещё корабль нарисовать, моряка дальнего плаванья хороним. В общем, нужно нам с тобой куда-то небесный корабль втюхать… Думаю, вот сюда, сверху, чтобы он по облакам плыл. Ладно, ты пока сама помозгуй насчёт композиции, эскизов поделай, а я на перекур.

Но Ася уже знала, что это за «перекур» и чем он кончится.

Ася была студенткой художественного училища, поэтому пропорции и характер лиц схватывала моментально и гравировку освоила быстро. Основной инструмент для этой работы – смирение. Смирение перед вечностью. Да и Кузьмич на страже:

– Будешь спешить – всё запорешь! Ой, блин, опять дождь за окном!..

У Кузьмича была обида на дождь. И не одна.

Ася осталась в мастерской работать над портретом, ожидая развязки «перекура». Развязка не заставила себя долго ждать: сквозь проливной дождь за окном Ася услышала истошный ор Кузьмича. Она выбежала на улицу, а там никого. Только ор и смех из-под земли.

– Не рой другому яму – сам в неё попадёшь!.. – ржал Кузьмич, валяясь на дне вырытой ямы.

Дело в том, что вся мастерская была уставлена пакетами «на помин души», их оставляли родственники покойных для Олега Кузьмича. И Кузьмич исправно поминал. А ещё время от времени шёл с бутылочкой на «перекур», и как пойдёт – так обязательно в яму провалится.

– И ладно коли б солнышко грело! А так дождь, зараза, – сердится Кузьмич. – В сотый раз уже в яму проваливаюсь! Дождь, блин!.. Аська, лестницу тащи!

Кузьмич говорил, что вид из ямы довольно-таки интересный, типа он – князь Андрей, а это небо над Аустерлицем. Пару минут так полежит, а потом ка-ак стрельнёт в спину – и всё, охота быть князем отпадает; несите лестницу!

– Вот уедешь в Петербург, а кто меня из ямы доставать будет?

Каждый раз, когда Кузьмич падал в вырытую яму, ему было смешно – и как-то так получалось, что эти ямы были не про смерть.

– Потом, после жизни, я уже как-то сам, без лестницы обойдусь, на птичьих правах вылечу, – Кузьмич улыбался своим мыслям и переводил взгляд на работу Аси. – Куда ты спешишь, Ася?! Тихо, камень испортишь! Нам среди камней жить.

А ведь Ася действительно всё время спешила: спешила закончить училище, поступить в Петербургскую Академию и стать художником по ткани.

Так и случилось. Пришёл срок, и Ася переехала в Питер. Учится в Академии, живёт в общежитии, а работает по-прежнему на кладбище.

В большом городе – больше работы: люди уходят и уходят, и Рома с Семёном работают от зари до зари.

Тело уйдёт, родная оболочка исчезнет… Останется лишь портрет.

Иногда родственники покойного просят портрет поправить – то есть как-то сделать, чтобы ушедший им улыбнулся. Отпустил их вину.

И Ася поднимает уголки губ на портрете. А блеск в глазах (улыбка – в первую очередь это глаза) получается в два касания.

Однажды пожилая дама попросила сделать себе портрет заранее, мол, скопила деньги и хочет вложить их в землю. Место себе она уже выбрала – рядом с могилой мужа. Лидия Петровна принесла Асе свою лучшую фотографию – свадебный портрет. Лидии Петровне там лет восемнадцать.

– Сделайте такой портрет, Асенька, ну, чтобы… В общем, я не хочу быть вечно старой на памятнике.

Лидия Петровна часто приходила в мастерскую с печеньем, конфетами и рассказами о своей молодости. Сама она когда-то служила на Ломоносовском фарфоровом заводе, в связи с чем позволяла себе давать, как коллега коллеге, советы по поводу композиции.

– Как вы думаете, Асенька, может, узора добавим?

Ася кивает: конечно, можно и узор.

Лидии Петровне нравился свой портрет, но на тот свет она совсем не спешила. Наоборот, она как бы обманывала смерть. Здоровья она была крепчайшего, лечилась цикорием и ходила к врачам только на свидания.

После долгих бесед с Лидией Петровной Ася возвращается в общагу, где её ждет фиолетовая канарейка, которая в конце концов однажды вылетит из клетки, а тонкие прутья птичьей тюрьмы станут узором на её крыльях…

А в это время в маленьком родном городке Аси отшумит последний дождь Олега Кузьмича.

Возможно, его просто никто не вытащил из ямы, ведь Ася давно уехала. Выбрался сам, без лестницы, на птичьих правах. И превратился в портрет. Кто-то положил его фотографию на кальку и поднял уголки губ.

А Лидия Петровна наконец снова стала восемнадцатилетней невестой. И встретила Там своего жениха. Всё началось сначала.

И всё это – правильная кольцевая композиция.

У Сони была собственная денежная единица: банка черники.

Это выяснилось у привокзального базарчика, где мы с ней засмотрелись на самодельные серьги-ракушки.

– Сколько стоит? – спросила Соня.

Мастерица назвала цену.

– Это, значит, четыре банки черники, – вдруг сказала Соня, задумалась и покачала головой. – Нет, это дорого.

Всё лето Соня провела на даче, собирала чернику и продавала её на дороге. Вставала ни свет ни заря, спешила в лес, дрожа от утреннего холода, ползала по росистой траве, аккуратно срывая ягоды, чтобы не помять, собирала полное ведро с горкой и шла к дороге, а там уже раскладывала по банкам.

…И вот Соня уже сидит на изящном плетёном стульчике, в руках лесные цветы и корзинка ягод, разворот головы в три четверти. Белая шляпка с кружевными полями, коралловые бусы, платье в цветочек, как на пасторальных картинках, – Соня любила рисовать автопортреты.

– Какая длинная шея. Соня, ты Модильяни? – обычно спрашивал её мастер по живописи. – Но характер, настроение, конечно, есть. Лето, значит, хорошо провела, отдохнула?

Соня отвечает улыбкой и застенчиво склоняет голову набок. А может быть, не застенчиво, а наоборот, горделиво, мол, нет, не Модильяни, а Соня, вот, смотрите. И все внимательно смотрят на портрет и на Соню. Сравнивают. Шея, и правда, длинная – и на портрете, и в жизни. То есть Модильяни и Жанна Эбютерн в одном лице. Сонином.

И я представляю, как эта Соня с модильяновской шеей, разложив чернику по банкам и сев на перевёрнутое ведро (а не на изящный плетёный стульчик), смотрит, как несутся по пыльной дороге автомобили – остановятся, не остановятся? Купят, не купят? И так каждый день этого бесконечно длинного лета…

Меж тем народ подходит, глядит на чернику, думает, приценивается и, чаще всего, не покупает.

А краски, между прочим, опять подорожали, а ещё за факультативы платить надо… И Соня сильно рассчитывала на эту чернику…