Арина Обух - Муха имени Штиглица [litres]

Мы с тобой договорились быть умными и много читать. «Прочитал Оруэлла и повесть Чуковской “Софья Петровна”. Сейчас ещё одного англичанина читаю… Хочется немножко понять, как живут взрослые люди». Это письмо написал ты, учась на втором курсе института.

Ты очень хотел поступить на «интерьер», но там не было бюджетных мест. И ты поступил на «мебель». И каждый день рассказывал мне о том, как не любишь табуретки.

– Чёртовы табуретки! Я родился не для того, чтобы делать табуретки!

Хотя их ты делал очень хорошо. Складные и лёгкие. На пленэре они нас спасали.

Ты всегда хотел дружить с мальчиками. Но вокруг были только мы – твои одноклассницы, одногруппницы, однотабуретницы.

Мы все родились не для того, чтобы делать табуретки. Когда мы были крошками и нас с тобой привели в художественную школу, мы решили, что обязательно должны стать великими, когда вырастем. Нет, у нас не было особых амбиций, мы рассуждали логично: раз мы учимся на художников, значит, мы станем художниками, а если мы станем художниками, значит, мы станем великими художниками, потому что других художников не бывает. Нам рассказывали только о великих. И с нами тоже непременно должно произойти что-то великое.

Но вместо великого происходили табуретки. Нас учили быть нормальными художниками, ремесленниками – мастерами своего дела.

– Потерпи, пожалуйста. Нам надо пять лет собирать табуретки, чтобы в конце концов их правильно сломать, понимаешь? – повторяла я чью-то умную фразу.

Я же любила рисовать русалок на спинках стульев. Тебе очень нравились мои русалки. И одну из таких спинок ты повесил себе на стену.

Однажды мы пошли искать кафе, которое называлось «Счастье». Нашли. Сели и вместо того, чтобы смотреть в меню, начали изучать, как устроены спинки стульев, – они были в виде огромных корон. Когда подошёл официант, мы спросили:

– Сколько стоит самое маленькое пирожное, вон то, зелёное, и чай?

Официант назвал нам сумму нашей стипендии. Мы сказали, что нам нужно ещё подумать. Быстренько собрали вещи, закинули в рот по два кусочка тростникового сахара и побежали прочь от «Счастья».

– Много ли нужно бедному художнику? – спросила я, хрустя сахаром.

– На то он и бедный, что много, – ответил ты.

Ты был моим лучшим другом. Вернее, ты был единственным другом. А значит, лучшим. Я всё время в кого-нибудь влюблялась и спрашивала тебя: «Что же делать?».

– Рисовать, – всегда говорил ты.

Но о своих влюблённостях ты никогда не распространялся. Единственное, что я о тебе знала точно, – это то, что ты любишь современное искусство. И обожаешь, когда тебя не понимают. От непонимания ты приходил в восторг.

– Наверное, когда тебя не понимают, ты чувствуешь себя современным искусством.

Ты смеялся и падал с табуретки.

– Знаешь, мне кажется, я во власти бесов: чувствую себя гением.

– Нет, ты во власти искусствоведов.

Мы опять смеялись и падали с табуреток.

Мы мечтали с тобой увидеть друг друга в старости.

– Когда я вырасту…

Да, даже на четвёртом курсе мы говорили эту фразу. Или:

– Знаешь, что дети сегодня сказали?..

Дети – это однокурсники.

А как-то раз, открывая дверь сантехнику, я произнесла:

– Никого из взрослых нет дома.

Сантехник понимающе кивнул.

Взрослая жизнь – это что-то после табуреток.

Взрослая жизнь – это после того, как ты дочитаешь «Обломова».

– Дочитал?

Мой вопрос повис в воздухе. Однажды ты исчез. Ты перестал отвечать на звонки и письма, перестал ходить в институт. Куда ты пропал? Почему? Так бывает только в кино. А мы не в кино. Мы в жизни.

Я искала тебя в институте, на наших мостах, улицах, где мы обычно ставили наши пленэрные табуретки, спрашивала у всех… Почему я не поехала к тебе домой? Потому что у меня был комплекс дамы с шубой.

Одна странная дама рассказала мне историю, как она не могла найти свою любимую шубу: перетрясла всё на даче, вытряхнула всё с антресолей… А шуба была рядом – в картонной коробке. Но она туда специально не заглядывала, потому что эта коробка была её последней надеждой. Если в ней нет шубы, значит, её нет нигде.

Так и с тобой. Я знала, что твой дом за чертой города. Но ноги туда не несли. А вдруг тебя там нет? За чертой была последняя надежда.

Прошло много лет. И пока я сидела на своей табуретке в ожидании тебя, я уже выросла. Когда рисуешь, не замечаешь, как растёшь.

Я редко теперь беру с собой карандаши, а табуретку беру. Она для меня теперь как средство для облегчения ходьбы – «ходунки». Иногда я сажусь посреди города и смотрю. Люди идут и идут. Будто всё это для меня происходит. Кино. Иногда люди думают, что я прошу милостыню.

Где ты сейчас? Помолился на чёрный квадрат, упал и рассмеялся?

Я знаю, что обрадую тебя тем, что ничего не понимаю в твоём современном искусстве и твоём исчезновении. Знакомые спрашивают: «Когда, наконец, закончится его перфоманс?!».

Когда-нибудь о нас с тобой все узнают. Твоё исчезновение, табуретки и мои русалки войдут в историю. Их будут раскупать на всех аукционах за невероятные деньги.

Но наши пленэрные табуретки будут стоять уже далеко от Земли. Мы будем смотреть сверху на весь этот переполох и вспоминать, как нам не хватило денег на «Счастье».

Мы упадём и рассмеёмся.

За соседним столиком сидел Розовый Кролик. Он снял ушастую голову и внутри оказалась потная голова фиолетовой бабушки.

Практически у всех бабушек, которые мне встречались, был такой цвет волос. Фиолетовые локоны старых фей пушились на ветру, наводя на мысль о неизбежном. Что когда-нибудь придёт старость, и бедность заставит вылить чернила в тазик и окунуть в него голову. Седина исчезнет, волшебство останется.

Ну и голова кролика сверху.

Фиолетовый Кролик пил вишнёвый морс, ел блинчик по акции и задорно болтал розовыми лапами. Справившись с блинчиком, он снова надел кроличью голову и пошёл зазывать людей в эротический магазин.

По большей части на него реагировали дети:

– Мама, смотри, какой зайчик! Возьми у него бумажку!

Тут надо отметить, что фиолетовая сущность Розового Кролика была совестливой и прятала от детей флаеры. Центром её внимания были мужчины элегантного возраста.

Однажды все места в нашем любимом кафе были заняты, и Кролик подсел к нам. Он по-свойски представился: Люба. Люба ела чечевицу и рассказывала, что эта должность досталась ей по блату, что стариков в такие заведения не берут.

– Вот у меня знакомая есть. Так она в музее работает. Спит бес-про-буд-но! Чья-то родственница. Там только родственники работают. Самое блатное место. Она дома всё время спала, а теперь её на стул в музей пересадили. Экспонат! Я даже на неё смотреть ходила. Спит, мраморная! Завидую, конечно. Но кто ж меня туда посадит?! Я и сюда-то еле устроилась. Сын подруги – директор. Но вам в этот магазин заходить не стоит, даже когда вырастете. Я лично внутрь не захожу – противно, я костюм с собой ношу, в пакете.