Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

Хайдеггер считал, что не все в прошлом — бывшее, как и не все в грядущем — будущее. Я долго не мог понять эту мысль до конца, но вот на моих глазах сквозь пелену нынешнего проступало настоящее, сквозь ворох хроникальных событий порывом ветра пробивалась История, и тогда я точно знал, а самое главное, переживал всем существом, что в полном смысле присутствую в мире, то есть нахожусь-при-сути, а не дрейфую призраком где-то на задворках бытия. Впервые после встречи с Ольгой я чувствовал, что живу. В действительности, это очень редкие мгновенья. Большинство людей думают, что живут, просто потому, что никогда не жили, и им не с чем сравнивать свое повседневное состояние, которое они называют жизнью. Но тогда казалось, что и эти человекообразные деревья ожили, подобно толкиновским энтам или античным гамадриадам. «Русская весна» пробудила каждого, чьи корни еще не полностью засохли, каждого, в ком еще не умерла русская нимфа.

За три года до этого, в августе 11-го, мы с Ольгой были в Крыму, и я помнил, как обижались местные жители, когда их называли украинцами, помнил ту неловкость, с которой они поздравляли друг друга с «Днем незалежности», помнил, какой нелепостью, случайностью казались эти надписи на «мове» и гривны с портретом Мазепы.

А еще лучше я помнил, какими мы с Ольгой были счастливыми. Мы прошли с рюкзаками от Керчи до Севастополя, ночевали в сараях у крымских бабушек, в разваливающихся домиках советских баз отдыха, иногда в палатке или вовсе без нее — под низким шатром южного неба, ели консервы и пили дешевое вино, изредка раскошеливались на барабульку и мороженое, робко целовались холодными от долгого купания губами, а потом, лежа на камнях, воображали, что пятна на нашей облезшей от загара коже это моря, и придумывали им названия. Море забытых рок-шлягеров, Море золотой скалапендры, Море Уолта Уитмена, Море Великого Ээх…

Наверное, какой-нибудь психоаналитик мог бы трактовать мою горячую поддержку крымского восстания как невроз, вызванный сильными романтическими переживаниями, связанными с этим полуостровом — «типичная сублимация либидо в мортидо, дорогой друг» или что-то в этом роде. Если копнуть глубже, связь между Ольгой и «Русской весной» для меня, действительно, была. И та, и другая подарили мне опыт сверхличного бытия. Благодаря им я понял, что истинное счастье достигается лишь в единении с чем-то большим, чем ты сам. Счастье — это встреча одного осколка с еще одним, несколькими или множеством ему подобных и внезапное осознание, что обрывистые крючки на его теле — фрагмент прекрасного узора. Счастье есть соучастие. Поэтому обособленному индивиду оно недоступно, счастье и одиночество — взаимоисключающие категории. И монахи-отшельники в этом смысле наиболее радикальны — они уединяются от мира, чтобы устремиться к высшей форме единения — богообщению, ведь в Боге ты соединяешься сразу со всеми. Мирскому человеку проще преодолевать этот путь постепенно: от любви к женщине и семье через любовь к народу и стране. Я полюбил Ольгу, поэтому смог полюбить Россию. Теперь я потерял Ольгу и потерю России вынести не мог.

Шло лето 2014-го. Вслед за Крымом референдумы о выходе из состава Украины провели Донецк и Луганск, но Кремль вежливо проигнорировал их и бросил на расправу карательным войскам американо-бандеровской хунты, а заправские политологи на российском ТВ стали объяснять недоумевающему населению, что это очень хитрый ход. Стрелков героически держал оборону Славянска. Я не мог заниматься делами, да и вообще думать о чем-то помимо войны, постоянно читая сводки от ополченцев и просматривая репортажи с мест боевых действий. Стрелков худел и мрачнел от видео к видео — город в оперативном окружении, силы неравны, помощи от России нет, оружие и боеприпасы заканчиваются. Наконец он объявил, что вынужден принимать в ополчение женщин, и тогда я не выдержал.

Человек из военкомата Донецкой Народной Республики назначил мне дату прибытия в тренировочный лагерь, находившийся в Воронежской области (еще один находился в Ростовской). Билет нужно было купить самому, остальное я должен был получить уже там, но, зная, что на фронте проблемы даже с военной формой, я решил обзавестись ей заранее, до отъезда. Выбрал костюм «Горка»; с берцами пришлось немного повозиться, но наконец и с ними было решено — нашел модель, сочетавшую легкость, толстую подошву, дышащий верх, не натирающую пятку, удобную шнуровку и отсутствие молний.

На улице полыхал полдень — молодые мамы сидели на лавочке с пивом и лениво покачивали коляски, у обочины распаренные таксисты играли в карты на капоте одной из своих машин, дворники перекуривали, расположившись под деревом и внимая сладким воплям узбекских spice girls, двое подростков с баллончиками и трафаретами несуетливо переходили с места на место, оставляя на асфальте рекламу экспресс-кредитов, — а я парил над этим муравейником, исполненный смешанного чувства ужаса и восторга. Ради чего жить? — на самом деле, глупый вопрос — любая тварь найдет на него удовлетворительный ответ в меру своей приземленности. Главный вопрос: ради чего умирать? — с ним посложнее. Но кому не за что умирать, тот по-настоящему и не живет.

Оставалось попрощаться с родными, то есть с папой (бабушкам, рассудил я, знать об отправлении внука на войну будет неполезно). Я решился позвонить только к позднему вечеру, и папа уже отходил ко сну, не выключая по обыкновению телевизор. До смерти мамы он так не делал, и его можно понять — засыпать одному в тишине четырехкомнатной квартиры как-то тоскливо и даже жутковато.

— В общем, я решил ехать на Донбасс.

— В смысле?

— Добровольцем.

— Когда?

— Завтра поезд в Воронеж. Там несколько дней подготовки, а потом через границу и…, — хотел сказать «на войну», но понял, что для папы это, пользуясь терминологией Microsoft Word, словно с ярко выраженной экспрессивной окраской, и сказал: —…дальше по распределению.

Папа молчал — в трубке слышался только голос комментатора фигурного катания из телевизора, и я уже готовился разразиться тирадой о священном долге, припомнить прадеда, потерявшего ногу, воюя партизаном в лесах Белоруссии, рассказать о «горловской мадонне», «одесской Хатыни», кассетных бомбах, белом фосфоре и других зверствах укронацистов.

— Ну… что ж… езжай, — прозвучало вдруг на том конце провода.

Такой ответ мог быть только в одном случае — если папа не поверил в серьезность моих намерений. Меня это немного обидело, но и обрадовало — меньше всего мне хотелось долгих объяснений. Мы вполне дежурно попрощались, и на радостях я даже спустился за вином. Принять решение об уходе на войну было гораздо проще, чем сообщить о нем папе.