Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

Но был еще один человек. Само собой, позвонить Ольге я не мог — это выглядело бы глупо и крикливо («Привет, как ты? Ясно, а я вот на войну ухожу»), поэтому после двух бокалов я решил прибегнуть к эпистолярному жанру. Первым делом я создал для еще не написанного письма архив и защитил его паролем, чтобы Ольга не открыла файл раньше времени, то есть до того, как я погибну или буду уверен, что погибну. Пароль я написал маркером на обоях с пометкой «для Ольги» — если бы я сам не успел сообщить его ей, то первый человек, вошедший в квартиру после моей смерти, увидел бы надпись на стене и, наверняка, передал бы содержание адресату.

Идея с архивом была блистательна, но с содержанием самого письма дело обстояло сложнее. Вместо лаконичного и пронзительного послания я все время сбивался на воспоминания о днях, проведенных вместе. Так я невольно перемотал в голове все наше романтическое home video и в очередной раз понял, что расстались мы как-то странно.

Впрочем, с Ольгой все было странно — меня никогда не покидали сомнения в том, что она вообще человек. Неподдельная детская наивность и простота сочетались в ней с мудростью и проницательностью, которые порой казались паранормальными и, признаться, несколько пугали, как пугают, наверное, дети-индиго или ангелы; хрупкость, ветреность, мечтательность, катастрофическая неприспособленность к жизни вдруг сменялись поразительной жесткостью, трезвостью и стоицизмом, заставляя меня чувствовать себя уже не рыцарем при даме, а оруженосцем при рыцаре; пацанская небрежность, расхлябанность и доходящая до неприличия дурашливость так легко уступали место высокой женственности и совершенно естественному аристократизму, будто дело идет даже не о переодевании, а о включении/выключении света в комнате. Ольга словно объединяла в себе сразу несколько личностей, и некоторые из них, явно, жили не только в прошлом, но и в будущем. Наверное, поэтому я никогда не мог называть ее иначе, как Ольга — традиционные любовные «позывные» или уменьшительно-ласкательные суффиксы по отношению к ней казались недопустимой пошлостью вроде розового киота для иконы. Я даже не пытался разгадать ее — просто созерцал, словно присутствуя при каком-то таинстве и постоянно задаваясь только одним вопросом: «Почему меня впустили в алтарь? Почему именно меня?».

Но вот Царские врата закрылись перед моим носом, завеса задернулась, свечи вокруг погасли. Однажды Ольга уехала, не объяснив толком, куда и зачем, после чего несколько дней не отвечала на звонки и сообщения. Только когда я напрямую спросил «ты ушла?», она прислала скупое «угу», одним междометием взорвав всю чертову вселенную. Вот так, в конце было Слово, и Слово было «угу». Как? Почему? Зачем? — предъявлять эти вопросы к чуду было бы глупо и кощунственно — я просто вышел из храма и побрел по своим никчемным делам. Пошел искать по урнам черных дыр крупицы пепла своей вселенной — вовсе не надеясь ее собрать, а просто, чтобы хоть чем-то себя занять до смерти.

Письмо я так и не написал. Допил вино и уснул. А утром проснулся от звонка в дверь. Наверное, комивояжеры, подумал я, и решил не вставать. Но звонок не стихал. Я пошел открывать дверь, ожидая увидеть пьяное рыло соседа снизу, во время запоев частенько ошибавшегося этажом, но на пороге стоял папа. После нашего телефонного разговора он, видимо, немного поразмыслил над услышанным, а потом поехал на вокзал и купил билет на ночной поезд до Москвы.

Едва войдя, папа расплакался. Мои заготовленные слова о священном долге и прочем были в такой ситуации уже неуместны. Я пытался его успокоить и наконец тоже расплакался, с каждой пролившейся слезой презирая себя все больше.

Потом я сходил за водкой, и мы пили ее, не переставая плакать. Говорили уже не только о войне — я и не помню, о чем конкретно, но лейтмотивом шли сокрушения на тему невозможности для одного человека понять другого, даже самого близкого.

— Вот мама твоя… Я же ее никогда не понимал, — признался папа.

— Я тоже.

— И тебя не понимаю.

— Я тоже.

— Что тоже? Меня или себя?

— Обоих, — уточнил я, а потом, после некоторой паузы, спросил: — Неужели так будет до самой смерти?

— Не знаю. Но чем я больше живу, тем меньше понимаю других.

— Жутко.

Бутылка опустела.

— Обещай, что ты не уедешь, — сказал папа.

Теперь я уже не мог отказать. И получив ответ, папа спокойно уснул.

Глядя на него спящего, я вспомнил, как в детстве мы однажды пошли с ним на речку. Мне тогда было года четыре — одно из самых ранних моих воспоминаний. Папа уплыл, а меня оставил ждать на берегу, пообещав вернуться через пять минут. Вокруг было много людей, людей еще советских, улыбчивых и добрых, поэтому бояться было нечего, но у меня вдруг началась настоящая паника — паника оттого, что все эти люди были чужими, а единственный родной человек уплыл. Сложно объяснить взрослым логическим языком то странное детское чувство — возможно, подобное чувство заставляет преданных собак пробегать многие километры за машиной хозяина или целыми месяцами ждать его на месте расставания. И вот я пошел в воду, шаг за шагом погружаясь все глубже и высматривая вдали папу. Плавать я, конечно же, не умел, но почему-то вовсе не думал о том, что буду делать, когда вода подступит к голове. Внезапно пологое дно резко ушло из-под ног, и я начал тонуть. В себя я пришел уже на берегу — надо мной стоял папа. А теперь я смотрел на него, и у меня было ощущение, что мы поменялись местами. Пристроившись рядом, я тоже уснул.

Папа проснулся еще засветло и сразу стал собираться на вокзал, а меня разбудил только перед самым уходом.

— «Для Ольги»? Что это? — уже обуваясь, спросил он. Разумеется, он заметил надпись много раньше, но тогда было не до этого.

— Да так, обещал ей скинуть кое-что и записал, чтоб не забыть.

Папа промолчал — в его похмельной голове не родился вопрос: «Зачем ради простого напоминания портить обои в съемной квартире, да еще на самом видном месте?». Мы обнялись, попрощались, и он ушел.

Закрыв дверь, я тут же отправился на кухню и взял нож. Наверное, если бы письмо Ольге все-таки было написано и отослано, я бы зарезал себя, не вынеся позора, но на деле досталось только обоям.

В детстве мама читала мне Библию на ночь, хотя была мусульманкой. Лучше бы читала Коран — я все равно ничего не понимал, зато она, может быть, усвоила бы мысль о порочности ростовщичества. Муххамед называл лихву среди семи самых губительных грехов, а позднее исламские богословы раскрыли тезис о ее недопустимости еще более изящно, указав, что человек, дающий деньги в рост, фактически торгует временем, тогда как оно является прямой собственностью Аллаха.