Дервиш Сушич - Я, Данила

Но я-то знаю, что никакой я не гранит, а самая обыкновенная глина. Вымесила и размягчила меня сумятица. Я изучал, что такое классовая борьба, а в общине нашей ни у кого нет больше двадцати овец или пары лошадей. Но только я махну рукой, прощая жителям общины классовые прегрешения, как рука на полпути замирает: постой! Разве мало здесь таких, в ком не затаился хищный зверь, кто и брата родного зарубить топором готов из-за усохшей сливы или клочка межи? И кто из этих классово не определившихся и незрелых отказался бы, если бы им завтра предложили, от двух тысяч гектаров пахотной земли и от десятка батраков? Что делать, когда в сегодняшнем бедняке сидит на привязи кулак чистой воды? Кроме аграрного максимума? Взять за руку этого безобидного, как кровожадная ласка, бедняка и торжественно ввести в царство коллективной собственности? Принуждение дела не решает. А доброе слово может обернуться пустозвонством.

Исколотый шипами сомнения, я молчу в присутствии тех, кто не знает или не хочет знать об этом мучительном клубке вопросов. Идейно я оцепенел, как нагруженная кляча на тропе, спускающейся с обледенелой горы. Ноги раскорячил, поджилки трясутся. И шагу ступить не смею. Едва пошевельнусь, все кончено. Пытаюсь раздвоиться, чтоб красная половина убедила белую половину. Но располовинить человека в наших краях по сю пору под силу лишь топору. И я мучаюсь молча, дисциплинированно стиснув зубы.

Прибегаю к хитрости. Посажу перед собой товарища министра по вопросам наших внутренних неурядиц и давай пытать вопросами:

— Товарищ министр! Что делать? Как быть?

Товарищ министр молчит, уставившись в пол, и машинально потирает ревматические колени.

— Данила! — доносится наконец его голос из глубочайших глубин яви. — Наша задача, Данила, идти вперед! А ведь денежка дорожку прокладывает. Зарабатывай, добывай, только, во-первых, гляди, чтоб не нанести обиды нашим людям, и во-вторых, чтоб Лабудовац не нанес ущерба Республике. Молодая она и нежная.

— Золотые слова! — соглашаюсь я. — Теорию я прочел, только как мне эти печатные слова просунуть в лабудовацкие окна?

— А ты сделай наоборот. Проведи Лабудовац через колонны директив.

— Ну что ж, можно и так! Подскажи только, с чего начать.

— Опыта у нас маловато, товарищ Данила. Нужно искать свои формы.

Оба молчим. Я ищу новые формы в глубинах мозга, но где ни копну, все не то. Колхозы! Стараюсь не выдать товарищу министру свой страх. Кто будет пахать и сеять, если из-за каждой мотыги придется собирать собрания? Кто будет кормить десять миллионов крестьян, пока они будут митинговать? Создать колхозы сейчас — все равно что обуть голову и разуть ноги. Что нам обобществлять? Допотопную технику, тощую скотину, называемую тягловой силой, постные нивы, такие же голодные, как и их владельцы, и подсластить все это сознанием коллективного производства, на деле равного нулю… Такой коллектив сожрет государственную казну за месяц. А потом мы потянем голодные рты за границу. А заграница ежели и даст, то можешь прощаться с собственной шкурой — сдерет и не поморщится.

Когда я поднял голову, чтоб задать следующий вопрос товарищу министру, табуретка передо мной была пуста. Товарищ министр наверняка ушел на очередное совещание, куда более важное, чем поиски лабудовацких форм.

Привалившись к моему плечу и обдувая мне шею из обеих ноздрей, Йованка вполголоса читает по складам строчки. Я знаю, что газеты ее не интересуют. Ждет не дождется, когда я их сложу. Утром до девяти продержала меня в постели. Сейчас еще и восьми нет, а она уж за свое. С ней тоже надо что-то решать. Как бог на душу положит — тоже не годится. Связаться прочными узами — они нам обоим опостылят еще до того, как мы получим свидетельство о том, что мы связаны. Закрыть перед ней дверь — тоже грех. Да и мне, сказать по правде, вовсе не противно время от времени попасти буланого коня на ее тучных лугах. Стоит мне протереть ослепшие от проблем глаза, как передо мной чудо чудное: крепкая, здоровая баба. Организовать на дому пионерский отряд? Ведь она не боится ни бога, ни черта, ни мышей, ни змей, ворочает любые тяжести, в комитет ходит выкричаться, плачет, только когда ноги намнет, автомат и револьвер и соберет тебе, и разберет, а если понадобится, не раздумывая снова наденет брюки и пилотку…

Наступает эпоха накоплений, семьи, дома и огорода. Наденет на меня мелкособственнические кандалы. А там и душа, неохватный океан, ужмется до вонючей лужицы, которую чистая публика будет брезгливо обходить. Нет, не хочу я барахтаться в собственных обмывках. Этак меня первый же жгучий взгляд какого-нибудь новоявленного солнца вмиг осушит. Быть тихим и незаметным — не мой удел. Я буду размывать фиорды и перекраивать пляжи. До тех самых пор, пока меня не нанесут на географическую карту достопримечательностей или пока не размозжу голову о скалу.

Январь.

Из вспененной и горластой кутерьмы обновления выглядывают шипы давно и прочно освоенного. Мы больше не переписываемся вот так: «Отпусти Йове двацать кил пшеницы, как ты што делаиш унас все харашо смерть фашизму! Радиша». Власти захомутали всех, у кого есть шея: «В связи с вашим письмом номер такой-то… К сведению и исполнению. Смерть фашизму!» Председатель больше не возит из Сараева деньги в мешке. Появился колосс, который, сдается мне, многих возьмет за глотку. БАНК! К счастью, в нашем уезде директор банка хорошо если окончил четыре класса начальной школы. Пока он поднатореет в делах и пока Закон не заткнет все входы и выходы, кроме парадного, который будут держать под неусыпным контролем, и Лабудовацу перепадет кое-что из этого банка.

Я медленно шагаю по улице, устланной белым пухом, и завершаю в уме план операции, ради которой приехал в город. До меня наконец дошло, что отныне деньги потекут только по бюджетным каналам. А раз так, надо вовремя свернуть этот золотой ручей к своей мельнице. Ведь Косовская битва была проиграна еще на Косовской вечере. А я не собираюсь быть Лазарем [7] Косовская битва между османами и войсками сербских князей, возглавляемых сербским царем Лазарем, произошла в 1389 г. Одной из причин поражения сербов было отсутствие согласия среди сербских князей. .

В уездном комитете стояла такая тишина, будто секретарь готовил доклад для партийной конференции и все живое разбежалось на пятьсот метров вокруг. Ни одна дверь не приоткрылась на мои шаги. За дверями не раздавалось непрерывного перестука пишущих машинок. Я робко постучался в кабинет секретаря.

Секретарь, человек веселый и прямой, удивился:

— Ты чего в такую рань? Еще только полвосьмого, да и вообще в январе из уезда никто не приезжает.

— Лиха беда заставила. Нужда плачет, нужда скачет, нужда песенки поет. Здравствуй!