Дервиш Сушич - Я, Данила

Характер Данилы Лисичича — главное достижение романа. Уроженец «боснийского захолустья», крестьянин, у которого все предки тоже были крестьяне, он предстает перед нами как натура необычайно одаренная, творческая, смелая. Это образ человека из глуби народной, пробужденного революцией. Творя будущее, он творит и свою судьбу, которая не предопределена заранее. Как говорится в романе, на роду ему было написано или получить высокое звание, или угодить на виселицу, видеть склоненных перед ним в поклоне властителей или быть посаженным на кол на самой высокой городской стене.

Автор исследует характер своего незаурядного героя, ставшего после войны хозяйственником и одержимого идеей превратить «убогое боснийское село» Лабудовац в социалистический город как можно скорее, немедленно. Среди тех, с кем и для кого он работает, немало вчерашних приспособленцев, обывателей, а то и врагов — сегодня это его сограждане, люди, о которых он должен заботиться. Кто из них заблуждался искренне, кто остался врагом, ждущим своего часа, как распознать добро и зло, когда они прячутся в закоулках повседневного быта, — вот вопросы, которые обступают Данилу. Он решает их не умозрительно, а действием — помогая себе иногда революционной хваткой, а иногда крестьянской хитростью. Он всегда активен — это главное в его характере. И прямые действия, и нахрапистый обман нужны Даниле не для себя, а ради других; себе этот «боснийский Дон-Кихот» (как назван был герой романа Д. Сушича в одной из статей, появившихся в югославской печати) не желает ничего, даже самого необходимого, даже личной жизни.

Но многое в социальном здании, которое он помогает возводить своими руками, ему перестает нравиться. Он остается одиноким среди бюрократов и самоснабженцев, мещан и обывателей. В романе не случайно начинают звучать сатирические ноты. В галерее начальственных лиц, с которыми ему приходится сталкиваться по работе, все меньше тех, с кем он находит общий язык. Жизнь, как кажется Даниле, катится вспять, потому что к ней уже не всегда приложимы чистые и высокие мерки военно-революционного братства, но жизнь и обгоняет его, ибо четырех классов начальной школы и командирского опыта, которые у него, крестьянского сына, за плечами, уже не хватает для того, чтобы заниматься хозяйственной деятельностью. Более того — Данила сам себе бросает обвинение еще более суровое: «Как можешь ты присваивать право называться борцом за новое в человеке, когда сам ты отнюдь не гармоничная личность?»

Остро сталкивая своего героя, необузданного и противоречивого, с проблемами послевоенной Югославии, автор предоставляет читателю решать, где его Данила Лисичич — то кристально местный, то жуликоватый, то все понимающий в людях, то ошибающийся в них — прав, а где виноват. Не идеализируя его, он видит в нем героя реальной действительности, сильный, самобытный, близкий ему характер, и ощущает его судьбу как трагедию.

Стремясь прежде всего к исследованию своего героя, автор строит роман как его монолог. Конечно, это условность, определенный писательский прием. Мы не знаем, кому Данила рассказывает о себе, может быть, это исповедь перед самим собой, перед «другим Данилой», то есть перед своей совестью. Если не считать горькой иронической интонации (весьма гибкого в руках автора художественного средства), ничто не свидетельствует о ретроспективности повествования; временна́я точка, в которой находится рассказчик, движется вместе с его рассказом.

При всей условности, такое построение порождено задачами реалистического познания действительности. Взгляд на мир в личностной перспективе, с точки зрения Данилы и через Данилу, позволяет стянуть к нему, как к центру, все содержание романа, и это помогает автору представить его образ крупным планом, показать «изнутри». Но важно отметить, что монолог Данилы не замыкается ни на его личной судьбе, ни на его личном отношении к миру. Он широко включает в себя этот мир — послевоенную действительность Югославии, ее прошлое и ее будущее, судьбы ее народов, судьбы мира, судьбы социализма.

Романы, построенные как «эпические монологи», в 60—70-е годы появляются в литературах разных социалистических стран и составляют определенную примету их развития. Мысль о народной судьбе соединяется в этих книгах с обострившимся вниманием к личности, к нравственной проблематике. Роман Д. Сушича принадлежит к наиболее ранним и своеобразным примерам этого характерного явления.

Однако условность монолога Данилы заключается еще и в том, что автор не стилизует его последовательно под речь своего героя. Он как бы «рассказан» не только им, но и самим автором, местами изложен языком, который вряд ли может быть свойствен крестьянину, даже прошедшему переплавку в горниле народно-освободительной войны. В нем много рефлексии, интеллектуальной игры, немало литературных ассоциаций. Это тоже, в значительной мере, писательский прием, с помощью которого автор стремится придать своему герою дополнительную «всеобщность», непосредственно, иногда с открыто публицистическими целями, ввести свой роман в контекст идейных споров современности.

Прямая полемика содержится и в реплике, которую Данила Лисичич произносит о себе уже на первой странице книги: «Я не Сизиф». Античный миф о Сизифе, истолкованный как символ тщеты всех человеческих усилий, — ключевой для философии экзистенциализма. Экзистенциалистские взгляды были широко распространены в литературе и литературной критике Югославии, особенно в 50—60-е годы, и книги, в основе которых лежит реалистическое исследование действительной жизни, человеческого характера, имели в этом смысле открыто полемическое звучание. Относится это и к роману Д. Сушича «Я, Данила». Потерпевший крушение герой — в полную противоположность с расхожими идеями экзистенциализма — не приходит к мысли о том, что жизнь его была напрасна. Его подвижническая деятельность — не «Сизифов труд». Он неизменно уверен в созидательных возможностях человеческой натуры, в том, что человек не игрушка судьбы, а творец обстоятельств. Подчеркивая широту своего замысла и жизненную основу образа Данилы, Д. Сушич говорил в одном из интервью:

«Кто такой Данила Лисичич? На этот вопрос точно ответить нелегко. Возможно, это мое собственное понимание нашего безымянного, но великого революционера определенного этапа, который не сумел на следующем этапе быть в первых рядах борьбы. Возможно, удачно найденный синтез нескольких моих товарищей по партизанской борьбе и послевоенному строительству. Возможно, попытка изобразить в нашей действительности вечную тему трагизма героя. Возможно, чистый вымысел, в котором многие узнали себя или своих товарищей. А возможно, и все вместе взятое…»