Дервиш Сушич - Я, Данила

— Где уж там все! Ну ладно, прощай, Дане. Пойду поищу глоток ракии. Ежели сам не смогу принести, пошлю мальчонку.

Два сына Панты ушли с четниками. Он был имущим хозяином, из тех, кто, как говорится, и нашим и вашим. Был комитетчиком у нас и у четников, старостой при усташах. В одной и той же кровати у него одинаково удобно спали и Коча [2] Коча Попович — член КПЮ с 1933 г., участник гражданский войны в Испании, один из организаторов народно-освободительной борьбы против фашистских захватчиков в Сербии, командир крупных партизанских соединений. , и полковник Фишер, и Сергие Михайлович [3] Сергие Михайлович — капитан армии Дражи Михайловича, участвовал в переговорах о совместных действиях четнических и партизанских отрядов. , и Францетич [4] Юре Францетич — предводитель «Черного легиона» усташей — хорватских фашистов, действовавшего в Восточной Боснии. . Он ловко ходил по остриям наших военных хитросплетений и ни разу даже не поранился. Хамелеона несправедливо исключили из науки о человеке.

Я знал, что он не вернется. Но раззвонит по всему селу о моем прибытии. Интересно, кто первый захочет поглядеть на меня?

Йованка!

Она бросила плуг, на бегу умылась и переоделась. Стройные ноги были еще мокрые до колен. Шумно дыша, она звонко целовала меня и обнимала руками пахаря.

— Ой-ей, пришел наконец, старинушка! К кому пойдешь ночевать? Мама твоя померла в лагере беженцев, знаешь, поди?

— Да.

— Стевана повесили эсэсовцы. Перед общиной.

— Знаю. Слыхал.

— Сестра вдругорядь замуж вышла, уехала в Сербию.

— Да ну!

— Бабку Евту задушили бандиты-четники.

— О, значит, никого не осталось.

— Никого, бедный мой Данила! Но мы с тобой старые товарищи, друзья по несчастью.

— Верно, обоим досталось от твоего покойного мужа.

— Добрый был человек, бедняга, да только чудной какой-то. Ну, так пойдешь ко мне ночевать?

— Пойду, только чур — ночью ничего!

— Ладно, ладно, ты только приходи! Взять мешок и фляжку?

Улетела.

Тридцать раненых перенесла она в Семберию. Два немецких наступления выдержала в отряде. На руках перетаскивала через горные потоки изнемогших бойцов. В Семберии взваливала на спину мешок пшеницы и шла в горы, чтоб накормить размещенные там отряды. А сегодня так же, как вчера и позавчера, впряглась в плуг и пахала. Да еще и пела.

Что делать, ежели она, как солнце зайдет, протянет ко мне руки?

Третьего гостя не пришлось долго ждать.

Пришел Раде по прозванию «Власть».

Гражданская эта власть хромала, однако возмещала свой недостаток толстой палкой и хорошо подвешенным языком. Молодая, желтая от плохих харчей, ощетинившаяся, самоуверенная, словно заткнула за пояс «Капитал», она подошла ко мне, подозрительно поздоровалась и спросила:

— Имя и фамилия?

— А тебе какое дело? — плюнул я ему под ноги.

— Что-о?

— А вот возьму да арестую тебя, потому как у тебя нет даже удостоверения личности, а у меня есть! — с истинным наслаждением дразнил я его. Такой роскоши не позволил бы себе человек с мозолями от собственной биографии. И тот, кто не надеется на свои кулаки.

— А зачем мне удостоверение личности? Меня и так всякий знает. Я Раде Билегович.

— Очень приятно, — сказал я с достоинством и отрекомендовался: — Данила Лисичич!

— Ты Данила? Товарищ Данила… Неужели? Здравствуй, Данила! Ну как ты? Извини, признаю критику, но пойми, товарищ Данила, я обязан проверять всех, кто здесь проходит. Знаешь, бдительность превыше всего.

— Верно, верно.

— Товарищ Данила, а не хочешь ли ты включиться в…

— Сначала я отдохну.

— На полатях лежать, так и хлеба не видать. Надо строить новую жизнь. Это я тебе, товарищ Данила, сразу могу сказать.

— Сначала я отосплюсь.

— И сколько ж тебе надо на это времени?

— Ну, месяца два.

— Многовато. Столько мы никому не даем. Я могу приказать, чтоб тебя два дня никто не беспокоил и чтоб все это время на полкилометра от дома стояла тишина. Два, больше не дам. А где думаешь отсыпаться, товарищ Данила?

— У Йованки.

— Гм!

— Чего это ты гмыкаешь?

— Не пойдет. Между нами говоря, не нравится мне она. Конечно, она за нас, но в личном плане вызывает сомнение. Все время поет, вертит задом, глазами зыркает, задирается, меня и то иной раз ущипнет — никакого уважения к руководящим работникам! А главное, смеется, даже когда ей плохо. Я сам люблю посмеяться. Скажем, договоримся: а ну, товарищи, посмеемся назло реакции, и давай хохотать. Организованно. А она — индивидуальничает.

— Да ты, Раде, поди, не прочь и сам переспать с ней разок?..

— Что ты сказал? Выбирай слова, товарищ Данила! Хотя, гм, знаешь, ежели б оно, скажем… строго конспиративно, так, чтоб народные массы не узнали, черт бы их всех побрал, тут, хоть кротом обернись, все равно не скроешься, но ежели б, знаешь, нелегально, эх, тогда я за себя не ручаюсь!

— Ха-ха-ха!

— Хе-хе-хе!

— Тогда б она утром не пела, а, Раде?

— Нет, товарищ Данила, честное партизанское, не пела бы! Три дня тряслись бы поджилки. Она бы у меня узнала, как хвостом вертеть. Хотя, может, меня б самого вынесли на носилках. Эхма!

Ом посмотрел на солнце.

— Пора идти. Только вот еще растолкуй мне, товарищ Данила, что такое гонорар?

— Надбавка, доплата, что-то вроде этого.

— Видишь ли, один чиновник пишет, что приедет к нам, если сверх жалованья будет получать еще и гонорар. То бишь надбавку. Так бы и писал, тогда бы я сразу понял. Ну и люди! Только и думают о собственном брюхе! Ну пока, смерть фашизму, товарищ Данила! Увидимся еще.

Он ушел, ловко опираясь на палку.

Долго никто не приходил.

Горы, выгнувшиеся подковой, которую замкнула река, взяли в кольцо сухую горячую тишину. Звенит пустота. Будто из воздуха, из неба и света что-то выдернули и на этом месте зияет провал. Прошлое шумит, как раковина, печально повторяющая шум давно высохшего моря.

Загрустил во мне солдат. Перепугался штафирка при виде всех ужасов конечной остановки. Бежать? Оставаться? Где и с кем?

Решительно все надо начинать с начала, а я чувствую себя так, будто доехал до конца. Передо мной стена. А подле нее — раскрытая могила.

Из зарослей ломоноса показался босоногий парнишка. Он махал рукой у подбородка, и мне тотчас загорелось узнать: чего это он размахался?

Парнишка остановился передо мной.

— Ты Данила? — спросил он строго.

— Да. А ты кто?

— Я Мичун.

— Садись, товарищ Мичун. А почему ты машешь рукой?

Мальчик поднял подбородок. Длинный, от уха до уха, нагноившийся шрам сочился в нескольких местах желтыми прядями.

— Мухи садятся, Данила, я их и отгоняю!

— Придвинься-ка ближе, Мичун! Ух, где это тебя так угораздило?

— Усташи резали, да только в спешке неглубоко взяли. Торопились порешить взрослых.