Дервиш Сушич - Я, Данила

Наверное, мне бы следовало пожалеть о чрезмерной поспешности, с какой я принял эту странную птичку… Однако, что ни говори, у меня для этого достаточно веских оснований, как, впрочем, у каждого, кто задним числом старается оправдать сделанное. Я мог бы посадить в правление кого-нибудь из местных кадров. Но я часто захожу в уездный совет. Канцелярии забиты местными кадрами. Три стола, четыре работника. Не хватает только треногих деревенских табуреток. В углу торбы. На столах — крошки. На полу — окурки самокруток. В бумагах — хаос. Знаки препинания вообще вышли из моды.

Однажды, пока я ждал, когда такой вот референт выведет на документе три буквы, один из его коллег подскочил к окну и радостно возопил:

— Гляди-кось, кобыла моя!

Все прильнули к стеклам. С холма, что возвышается над городом, спускался дядюшка грамотея в крестьянских портах, ведя в поводу кобылу, чтоб увезти в село паек племянника.

Я вернулся сюда около двух часов. Здесь все еще говорили о кобылах.

Я не хочу, чтоб мои служащие беседовали о кобылах. Или приносили с собой кукурузные початки, лук, брынзу и ракию в пестрых узелках. Служащий в опанках — безнадежный инвалид. Бесполезно пускать его в дорогу, он никуда не придет. И уж коли я задумал вести дело как положено и не носить печать в кармане, то я передам ее в культурные руки, которые не напишут на бумагах «патамушто» и «актябырь». Впрочем, здесь есть и прямой расчет. Чем служащий культурнее, тем в нем сильнее развито чувство дисциплины. Местный писака в разгар рабочего дня усядется на стол и пустится в воспоминания, начнет с первого немецкого наступления, к обеду, глядишь, только-только до Сутески доберется.

Руки девушки внесут культуру в делопроизводство. Я не требую от своих служащих особой точности и тщания. Напротив! Это бы мне лишь помешало хватать направо и налево все, что только можно, для своего убогого селения, из которого я хочу сделать городок! Но уж коли что попало в книги, пусть будет записано четко и аккуратно. Никакой мазни. Для любой неточности я найду тысячи оправданий — от нехватки специалистов до необъятности и сложности производства. Доверие ко мне — к человеку, который не строит себе дом, не покупает землю и не живет на широкую ногу, смягчит любое нарекание. А красивые руки моей служащей и вся прочая ее краса невольно разгонят желчь даже у самого дошлого ревизора.

Раде Билеговича, по прозванию Власть, бросила девушка. Как-то вечером она сказала ему, что он ей надоел, что она уважает его как народную власть, но гулять с ним больше не желает. Обрыдли ей его лекции со всеми их экономическими и политическими проблемами. Когда люди любят друг друга, они говорят о чем-то поинтереснее. Он попытался было убедить ее в том, что от пустой мещанской болтовни толку чуть, что ее задача — развивать в себе сознание и нарожать побольше сознательных строителей нашей родины. Она показала ему кукиш и заявила: «Мне рожать строителей, а моему отцу семена не дают бесплатно!» Увидел Раде, что в девушке возобладал реакционный дух, и отступился. В последнем письме он по-товарищески попросил вернуть ему разные скоевские и партийные материалы, которые он давал ей для личного роста, пока ходил в ухажерах.

После выборов Раде отозвали в уезд, где он, вероятно, затеряется в море аппаратчиков. Место его занял Дойчин, вечно хмурый и мрачный. Очень уж он был серьезный мужчина. В каком-то уездном учреждении он поднаторел в разных бумажках, а до этого — на войне — в политике. Живой авангард лабудовацкого планового хозяйства. Неумолимый, как закон, и тихий, как прелюдия к перетряске кадров. Это все, что я мог о нем заключить, когда мы на первом партсобрании схлестнулись на таком принципиальном вопросе, как может ли совет давать директивы земледельческому кооперативу, то бишь Дойчин — Даниле? Я знал, что может и в каких пределах, но мне хотелось выяснить, на что способен этот председатель. И к сожалению, понял, что он способен на все. И все же его язва желудка подает мне надежду на некоторую свободу действий.

Свой дом я передал другим. Разумеется, во временное пользование. Я ведь не сотрудничал с фашистами, чтоб искупать грехи щедрыми подарками, Йованку почти забыл. Иногда увижу ее издали, сердце екнет, но жизнь с ее неубывающими проблемами скоренько выталкивает все воспоминания.

Поселился я в каморке над столовой. Живу, как заматеревший беззубый волк. Мысли, что приходят мне в голову, когда я жарюсь на углях одиночества, держу про себя, не то еще сочтут меня идейно отсталым и пошлют на семинар. А я не хочу терять времени.

Село растет, как японский гриб в банке. Через год здесь будет настоящий социалистический город. Контора уже благоухает духами моей служащей. Ревизорам придется вымыть руки, прежде чем браться за ее книги. В помощь ей я дал пенсионера-счетовода и одного парнишку с законченным начальным образованием. В своем неукротимом стремлении угодить ей старый пенсионер забыл про свой ревматизм, а мальчик перестал зыркать в окно. Оба с нее глаз не сводят. Чудеса, да и только!

Иной раз приду я в свою контору. Стол сверкает, как блюдо самого паши, газеты и несколько неразрезанных журналов, которые редакции упрямо шлют, видимо полагая, что они играют огромную роль в просвещении непросвещенных, лежат на своем месте. Подпишу письма, выкурю пару сигарет, подышу близостью девушки и — с наступлением посетительского часа — исчезаю. Как и подобает председателю.

Небо горит. Воскресный день клонится к вечеру. На это время даже секретарь парткома не решится назначить собрание. Каменщики разбрелись по своим селам — помыться, сменить белье. На лесопилке затишье. Мастерские закрыты. Только один рабочий точит зубцы на циркулярных пилах. Магазины на засовах. Люди отправились окапывать свою кукурузу по второму заходу. Городок совсем замлел от жара. Зной давит на красные крыши с упорством комиссии, производящей проверку на прочность.

Ошалевший от слепящего света и убийственной жары, я бесцельно бродил вокруг двенадцати незаконченных зданий. Глаза мои побелели, горло пересохло, будто я читаю уведомление, что урезаны обещанные дотации. И вдруг, сам не отдавая себе в этом отчета, свернул в сады и по заросшей травой стежке пришел к реке. Выбрал омут, окруженный кустами, где меня сам господь бог не отыщет, разделся и бух в воду. Я плескался с наслаждением, словно был председателем процветающей индустриализованной коммуны, нырял, нежился на воде, позволяя ей нести меня, подобно тому как мнимые геологические находки уносят государственные деньги, снова нырял до дна и быстро, как проблемы в сельском хозяйстве, выскакивал на поверхность.

Накупавшись до посинения, я вышел на берег, надел штаны и повалился в тень. Известно, что все философии создавались в тени. Вот и я принялся философствовать на тему — свежесть природы и раскаленность городской толчеи. Будучи, однако, трезвым практиком, я топтался лишь по мелям своего ума. Ракеты моих мыслей все еще ходят пешком. Потому-то, как я ни старался, ничего великого я не придумал.