Дервиш Сушич - Я, Данила

Пораженный красноречием этого чумазого плешивца, я спросил, кто он и что и какие университеты окончил.

— Я был подопытным кроликом у своего папаши, он пытался на мне доказать, что и нормальный человек может запросто получить образование. Разумеется, опыт не удался. Кроме того, два года я просидел в тюрьме. А там, как известно, ведется воспитательная и культурно-массовая работа. Скажите-ка, а эта крошка вам, случаем, не родственница? Может, дочка, а? Судя по декоруму…

— Она у меня работает.

— А у тебя, товарищ, хороший вкус!

— Наследственный! А ты, товарищ, понимаешь что-нибудь в развитии современного села?

— Понятие неохватное, как квартира начальника жилуправления.

— Переезжай в Лабудовац. Мне нужны шоферы. Дам тебе двойной оклад.

— Дорогой мой пассажир, я не Давыдов из «Поднятой целины». Я не сойду с асфальта. Все-таки сейчас середина двадцатого века. Эпоха реализма и борьбы за повышение жизненного уровня. Скажешь, что я под влиянием мелкобуржуазной идеологии? Чепуха! Какую там идеологию ни прими, все равно обедать и ужинать надо, а еще надо быть уверенным, что на старости лет не попадешь в богадельню. Оплаченное милосердие, оно, брат, куда вернее, надежнее, щедрее и приятнее вымоленного.

Грязный человек опрокинул еще сто граммов и расплатился.

Я поднял брови.

— Ну?

— Поехали! В кабину я никого не сажаю, не люблю спутников. Впрочем, и наверху мягко. Устроитесь удобно. Если что, стучите кулаком по крыше кабины. А банда откроет огонь, на меня не рассчитывайте. Самое высокое воинское звание, до которого я дослужился, — дезертир. Залезайте и сверху подайте руку даме.

Я и мой новый делопроизводитель соорудили два ложа на расстоянии вытянутой руки друг от друга, легли и натянули одеяла до подбородка. Машина тронулась так плавно, словно дорога была устлана шелком. До Бентбаши над нами плясали квадраты огней, потом нас накрыло толстым и свежим покровом ночи. Грузовик закачался, как зыбка, которая почему-то пропахла нафталином. Над головой плыло небо с редкими звездами и одним-единственным голодранцем-облачком. Похоже, плутишка не прочь разживиться одежонкой из тюков, что под нами…

Я человек трезвый и за всякие там возвышенные чувства гроша ломаного не дам. Но волнение, какое я испытывал сейчас, было, пожалуй, глубже и возвышеннее священного трепета паломника перед святыми местами. В эту минуту я с легким сердцем отдал бы, наверное, и квартальную и даже годовую продукцию своей лесопилки тому, кто спел бы мне:

Темнота — лучшее условие для инициативы такого рода. Только руку протяни. Девушка, видно, не так глупа, чтоб не понять, сколь неравны наши силы. Но вместе с грешными желаньями я вдруг ощутил в себе тысячи разных преград и пут, и они связали меня по рукам и ногам. От исконного, вбитого еще в голову матерью: «Грех, бог накажет!» — до: «Товарищ Данила, в такой-то день и час явишься на комиссию!»

По щекам хлестал свежий романийский ветер.

Безоглядный азарт, какого я еще никогда не испытывал, подбивал меня протянуть руку.

Осмотрительность, предтеча импотенции, говорила: нет!

Я почувствовал, что она зашевелилась под одеялом. Навострил уши.

— Товарищ председатель, вам не страшно?

— Все мои страхи связаны только с внешней политикой.

— Не шутите, я вся дрожу.

— Укройтесь получше!

— Я боюсь, товарищ председатель!

— Темноты?

— Всего.

— Зажмурьтесь! Суньте голову под одеяло. Страус давно разрешил подобную проблему.

— Товарищ председатель, а можно, я к вам придвинусь?

— Ну-у, пожалуйста, только я заранее снимаю с себя ответственность…

— Не съедите же вы меня, товарищ председатель!

— Об этом можете не беспокоиться.

— Ну тогда…

Я помог ей устроиться в моем теплом гнездышке. Ровно малое дитя, юркнула она ко мне под одеяло, уткнулась лицом в отвороты пиджака, а коленями — в мои. Голова ее слегка покачивалась на моем плече. Она мостилась, все теснее прижимаясь ко мне, чтоб согреться, щебетала что-то у меня под подбородком, а я, неуклюжий слон, молчал, храня свою залатанную честь ответственного работника. На резком повороте грузовик бросил ее мне на грудь. Я стиснул шапку, крикнул про себя: ну, помогай бог, держись, милая!

Но тут во мне вздыбился тот строгий товарищ, который умеет предусмотреть все.

«Осади!» — гаркнул он.

Клянусь собственной честью и честью своего народа, я не сделал ни малейшей попытки разорвать опутавшие меня узы. Нет, не променяю я дорогое «завтра» на безделку сегодня. Я поборол в себе разъярившегося классового врага и уберег свои руки от цепей, которые, поступи я иначе, сковали бы их уже утром в Лабудоваце.

Девушка мельтешилась все реже. Я хорошо представлял себе ее удивление, презрительную усмешку, укоры, вопросы и на все отвечал мертвенным спокойствием.

Кто на молоке обжегся, дует на воду!

Наконец девушка заснула. Она спала на моей руке, улыбаясь во сне, словно звезды ласкали ей лоб и губы. Я сдерживал дыхание, боясь разбудить ее. Мне известно, что такое стоять на страже не на живот, а на смерть, я мог бы написать об этом целую книгу. Но все это пустяки в сравненье с тем, как я хранил ее покой и сон. Мне было под силу отвести гром от ее головы, чтоб она не проснулась. Поймать гранату на лету в шапку, размонтировать и выбросить по частям на обочину дороги. Только б не нарушить ее детский сон!

Мы подъезжали к Лабудовацу. Я разбудил девушку, хотя до света оставался еще добрый час. Она приподнялась, привела в порядок прическу, разгладила руками измятую юбку и уселась, как в кресле.

— О, как хорошо я спала! А вы, товарищ председатель?

— И я хорошо.

— Прекрасное путешествие, не правда ли?

— Конечно, прекрасное.

— Какой же вы добрый, товарищ председатель!

— Добрый? Первый раз слышу.

— О, это вы только с виду грубый и страшный, а на деле вы мягче тетки, что почти заменила мне мать.

— Да, временами на меня находит.

— Вы ведете себя как настоящий отец, товарищ председатель!

Я чуть не вскрикнул: «Не буди во мне зверя, малышка, не то увидишь, какой я тебе отец! Мне ведь ничего не стоит показать тебе, где раки зимуют».

Вместо этого я степенно кивнул головой.

— Да, я человек внимательный. Такой уж уродился. Что поделаешь! Воспитание!

В Лабудоваце я разбудил повариху нашей столовой «Вперед, товарищи!» и вручил ей свою спутницу.

Рассвет я встретил на пороге собственного дома, воскрешая в памяти подробности ночного приключения и давая им оценку.

В гордости, рожденной отрицанием, обязательно есть доля малодушной радости, что удалось избежать неприятных последствий, и все-таки я был горд, что хотя бы из одного кризиса вышел победителем. Может быть, настанет день, когда я пойму бессмысленность подобного утешения, когда святой рассорится с богом и кинется наверстывать сладостные грехи.