Дервиш Сушич - Я, Данила

Вспомнив слова учителя, я спросил девушку:

— Скажи мне положа руку на сердце, что я за человек?

Столь банальный вопрос из уст такого бывалого старика, как я, удивил ее.

— Вы, вы, товарищ председатель, печальный человек. Мне вас очень жаль!

— Вот уж чего не ждал!

— Да, да, правда. Надрываетесь от зари до зари, нервничаете, подгоняете людей, а они себе копаются, они привыкли всю жизнь дремать, а вы сами не спите и хотели бы, чтоб и другие, в своих же интересах, тоже не спали, вы сдадите раньше тех, кого подгоняете, вы все отдаете за их будущее, а они вас уже сейчас ненавидят, костят на все корки. А устанете, думаете, они вам спасибо скажут! Им бы только поскорее вас похоронить. Вот и отдыхаете вы один. На душе у вас горько, даже когда вы смеетесь. Можно, товарищ председатель, я задам вам один вопрос? Почему вы не совьете себе гнездо? Время…

— Милое дитя, с такой птицы, как я, хватит и охапки веток. О гнезде надо тебе думать.

— Ах, я не собираюсь! Все соседи люди дивные, но своим мужем я никого не могу себе представить. Вот хоть наш учитель, он только что был здесь, приятная наружность, неплохо зарабатывает, достаточно образованный, чтоб не быть скучным… Но чего-то не хватает. И не только ему. Чего-то такого, что есть только у бывалых солдат: устойчивость, сильные плечи, непонятные темные озера в глазах, словом, величие крепости с налетом столетий. Острое меткое слово. И руки… ах, господи, медвежьи руки, внушающие такое доверие!

Я чуть не вскрикнул: «Ну и нахалка! Одних нахваливаешь, а с другими по пляжам валяешься!»

Казалось, она услышала мой крик и кокетливо вздохнула:

— Простите меня! Я беру от жизни то немногое, что осталось мне, как женщине. Могу же я позволить себе маленькую радость, от которой никому нет никакого вреда.

Она бросила расческу, расстелила на песке платье и легла на бок лицом ко мне. Я видел ее бедра и беспокойные колени, которые то соединялись в поцелуе, то судорожно расходились.

— Извините, товарищ председатель, еще один вопрос! Вы любили свою покойную жену?

— Нет.

— А другую женщину?

— Не помню.

— Всю жизнь один? И в молодости?

— Может, ты хочешь, чтоб я похвастался своими победами?

— А у вас были победы?

— Реестр толщиной с Евангелие! — солгал я.

— Ха-ха! Кто бы мог подумать! — Со смехом она откинулась на спину и развела колени.

«Господи, — возопил я в душе, — если ты столкнешь меня в эту пропасть, я спалю тебе бороду. И всех твоих святых соратников постреляю». Неужели такое возможно?! Чистый ангел с утонченным вкусом так бесстыдно прельщает меня, грубого грязного старика! Какие демоны управляют ее желаньями? Я протер глаза, намереваясь отвести их в сторону, но они, как назло, точно приковались к ней.

Она молчала, вопрошающе глядя на меня расширенными зрачками и проводя кончиком языка по беспокойным губам.

Я огляделся по сторонам. Она поняла это по-своему, приподнялась и прошептала:

— Только не здесь!..

— Ты о чем?

— Вы хотели…

— Нет! — крикнул я и вскочил.

Словно снятый с выборного поста, я медленно побрел, понурив голову. И лишь где-то посреди пути, на тропе, ведущей через заросли кукурузы, она нагнала меня и, с трудом переводя дыхание, спросила:

— Вы не сердитесь, товарищ председатель?

— Нет. Удивляюсь.

— Знаю. Я вас не так поняла.

— А если б я захотел, ты согласилась бы? Почему?

— Я могу быть откровенной? Тогда я вам скажу… Вы одинокий человек. Вы необычный мужчина. Вы мой шеф, который еще ни разу не подал виду, что жаждет моих ног. Вы меня просто не замечаете. Вот почему.

Я уже успокоился, собрался с духом и мог даже шутить.

— И потому, говоришь, заслужил небольшую подачку?

— О, не обижайте меня, товарищ председатель! Если вы не возражаете, давайте об этом забудем!

— Не волнуйся, у меня память короткая.

Она тоже недолго помнила. Покачивая боками и болтая всякую чепуху, она шла впереди, но у канав останавливалась, поджидала меня и, опершись на мою руку, с детским радостным визгом перепрыгивала. И шла себе дальше, обвивая меня, как благоухающий шелкопряд, а я по-прежнему был по-дурацки тверд и неприступен. Ради чего?

Ради сомнительного удовольствия быть единственным шефом, не удостоившим внимания ноги своей подчиненной?

Слабое утешение.

Я лежал во мраке тесной каморки над столовой. Одетый. Томимый одиночеством, которое принес с собой наступивший вечер. Подо мной, в пивной «Вперед, товарищи!», цыганский бубен бьет в такт пульсирующей артерии под шеей. Чей-то голос плачет о своих горестях под дробь бубна и пиликанье скрипки. Уличный фонарь под окном подмигивает небу, насмехаясь над тенями на моей стене и убеждая меня в том, что я галлюцинирую.

Я, самый крутой государственный деятель в Лабудоваце, заставляющий людей не замыкаться в себе и своих четырех стенах, сворачиваюсь в клубок, как кутенок, и скулю под бременем одиночества. Бог карает кондитеров отвращением к сладкому, а меня — одиночеством, из-за которого я уже несколько лет кряду держу на осадном положении все капилляры души и тела.

По счастью, сон, словно мокрая тряпка доску, протер мозги, испещренные хаосом мыслей. Я заснул в горячем бреду. Сколько прошло времени, не знаю.

Чья-то ладонь коснулась моего лба. Подобно перископу, я вынырнул из океана мрака и тотчас решил, что про эту ладонь я мечтал во сне. Внизу еще бил бубен и стонал несчастный страдалец. Я открыл глаза. Надо мной стояла моя подчиненная.

— Товарищ председатель, я принесла вам молока. Выпейте, пока не остыло!

— Дорогуша, я не нуждаюсь в милосердии. Я не раненый и не выздоравливающий. Не хорони меня до времени!

— Товарищ председатель, я приказываю!

— Гм! Вот до чего дожил!.. Ну коли так, давай!

Я залпом выпил сладковатую жидкость, какую пьют дети, а порой и взрослые в надежде, что промоют свою гнилую утробу после кутежей и обжорства.

Девушка уселась в изножье кровати, и, как мне показалось, надолго. В комнате было достаточно светло от уличных фонарей. И все же я велел ей зажечь свет.

Она смотрела на меня сострадательным взглядом монахини на разнюнившегося больного.

— Товарищ председатель, неужели вас не убивает одиночество?

— Опять за свое?

Новая попытка после неудачной атаки?

— В один прекрасный день вы умрете от одиночества, товарищ председатель! Человеку нужна хоть какая-то личная жизнь для поддержания общественных идеалов. Что вас поддерживает, товарищ председатель?

— То, что мне дают в столовой.

— Ах, вы насмехаетесь над собой, потому что не хотите никому открывать свою душу. Может быть, простые смертные и не стоят того, чтоб их посвящали…

— Вздор! Дорогуша, эта старомодная болтовня здесь так же не нужна, как, скажем, не нужны подтяжки, если есть ремень. Может, поговорим о чем-нибудь другом?