Дервиш Сушич - Я, Данила

— Подъем! — объявил Дойчин. — Дане, послезавтра заседание совета. Хоть на карачках, но приползи. Надо решать с племенной фермой.

Все встали.

— У тебя членские взносы не уплочены! — сказал Марко. — Хоть бы вы, сознательные, так вашу мать, не подводили меня. К послезавтрему приготовь семьдесят динаров! Ну, прощай, Дане, и береги свою чертову печенку!

Ушли.

Затем делегация из трех женщин принесла две кошелки разной снеди, противень с пирогом, две тарелки пирожных, пижаму из бумазеи, бутылку молока (без соски). А до вечера меня посетили делегация молодежи, школьники, трое директоров, все управляющие и еще несколько досужих лабудовчан. При последних посетителях я зажег свет, хотя июньский день тянулся, как сырая халва. Когда и они ушли, я встал. В комнате была грязища, как на покинутом солдатском привале. Тряпки, бумаги, окурки, пустые спичечные коробки, пачки из-под сигарет, газеты, забытый блокнот, развалившийся опанок, крошки, детская шапка, но мой жилет и авторучка с подоконника исчезли бесследно.

Завечерело. Время, когда крестьянин почесывается и позевывает у очага на сон грядущий, когда старые выпивохи, пряча под пиджаком и в карманах немудрящую закусь, собираются по темным углам, когда пенсионеры и несостоявшиеся политики надевают очки, чтоб прочесть в газетах и то, что написано между строк, когда сознательные граждане за плотно занавешенными окнами помогают своим женам стряпать и стирать пеленки, когда молодожены нетерпеливо ходят взад-вперед по спальне, кляня в душе стариков, которым невдомек, что им давно пора на боковую, когда в кофейню валом валят служащие, завмаги; мелкий городской люд и неторопливо приступают к вечернему обряду пития, когда товарищи из комитета и совета идут друг к другу в гости — пить в кофейне, на глазах у народных масс, неудобно, положение не позволяет, а так, что ни случись, все будет шито-крыто.

Ночь прилепилась к открытому окну и обдает меня свежестью, как сквозняк на церковном дворе покойника. Две телеги прогромыхали под окнами. Семберские извозчики везут в город овощи. Проскрипели жалюзи. По звуку узнаю: магазин тканей возле рынка. Завмаг припозднился, пересчитывая выручку. Теперь завернет в кофейню, выпьет семь маленьких и домой.

Я прислушался к дыханию своего города перед отходом ко сну. Никогда мне не приходилось слышать его так хорошо. Видно, оттого, что со слухом у меня неважно, хотя большинство инструментов в этом оркестре жизни я создал своими руками.

Ухо уловило странный шум. В комнату кто-то вошел. Я выпрямился. У дверного косяка стояла Йованка.

— Ого!

— Выйди! — грубо приказала она. — Зачем?

— Выйди, я приберусь!

— Не надо, иди сюда!

— Выйди! Ежели не можешь, вынесу.

Я оделся, набросил на плечи пиджак. Она все ждет. Строгая и оскорбленная. Поравнявшись с ней, я протянул руки, чтобы обнять ее. Она увернулась и закатила мне такую пощечину, что я подумал, будто подле меня взорвалась водородная бомба. Она же невозмутимо ждала новой атаки, чтоб съездить мне по второй щеке; видно, для восстановления равновесия в моем котелке.

Я благоразумно вышел в коридор. Через час она появилась в дверях.

— Входи!

Я вошел.

— Переодевайся!

Я переоделся.

— Ложись!

Я лег. Я лег и уже лежа схватил ее за руку и потянул к себе. Она вырвалась и снова — жиг! — по той же щеке. Ей-ей, чуть глаз не выскочил.

— Бабья твоя голова, моя щека не окошечко в собесе, чтоб по ней так колотить!

— А я не шлюха.

— Разумеется…

— Завтра принесу чистое белье.

— Эй, погоди! Сколько мы с тобой не виделись?

— Шесть лет, четыре месяца и два дня тебя не было. Довольно?

— Слушай, Йованка, давай разберемся!

— Ни к чему. Я пришла как на безвозмездный субботник.

Смотрю я на нее и не верю, что когда-то мы были едины и душой и телом. Она все еще пышет здоровьем. Силища, что у твоего лесоруба, но по лицу словно бы прошелся колорадский жук. Годы съели свежесть, поклевали зернышки смеха. Кто-то чужой поселился в ее глазах.

— Йованка, может, еще не поздно?

— Я давно тебе сказала: не нужен мне муж-развалина, что ковыляет по дому в исподниках. Прощай!

Ушла.

— О, будь проклят ваш милостивый бог! — вопил я, наспех одеваясь. — Я вам покажу развалину. Заживо хотите завалить меня подарками, вниманием, милосердием и насмешками? Нет уж, не позволю вычеркнуть себя из списков народонаселения! Вперед, пока на ногах стоишь!

Сам я ничего не помню. Говорят, что я повесил над стойкой свои ордена, подтащил к ней стол, сел и всю ночь пил и орал, пел и плакал, плясал и катался по полу, выгонял и загонял посетителей, музыкантам часами не давал дух перевести, строчил приветственные телеграммы в Сараево и Белград и при этом никак не мог понять, для чего я все это делаю.

В ту ночь я спустил хороший кус отцовской земли.

Солнце уже взошло, когда меня, точно зверя, опутали веревками и отнесли в постель. Где-то после полудня я продрал глаза. Голова трещала с перепоя. Конторщица меняла у меня на лбу и затылке мокрые полотенца.

Так закончилась моя первая болезнь, оплатил ее я сам, а не соцстрах.

Все в жизни меняется. Порой даже председатели уездных советов. Известно, что каждой перемене предшествует длительный период подготовки и созревания, поэтому и приход нового председателя нового укрупненного уезда не был простой сменой руководителя.

Новый председатель приехал тихо. Впрочем, его «пакард» вообще неслышно скользит по шоссе. Самый высокий руководитель в уезде созвал всех нас — исполнителей — не сразу, и при этом не провозгласил никакой «переломной» реорганизации.

На первом заседании совета, которое проходило под его председательством, он ограничился лишь частными замечаниями о порядке ведения заседания. Не заигрывал с нами, членами совета, в стремлении завоевать дешевую популярность гибкого руководителя. Ничего не записывал в блокнот, отдавая дань нашей болтологии в прениях. Не поглядывал на часы, дабы поторопить нас, не потирал лоб и глаза, дабы мы прониклись уважением к его святой государственной усталости. Он сидел за столом и слушал, как самый обыкновенный смертный. Но я-то понял, что этот человек — на две головы выше нас, что он все помнит, видит, слышит, делает выводы, сравнивает, соизмеряет ораторов с какими-то одному ему известными фактами. Этот человек знает, что хочет, и в один прекрасный день спокойно и неторопливо, но вместе с тем твердо и, как время, неумолимо начнет проводить свою линию. Он принадлежал к тому типу худых невозмутимых людей, чей взгляд отлит из холодной стали, а малейшее движение, миг и жест находятся под неукоснительным контролем всемогущего хозяина — мозга.

Мы думали, что под конец он хотя бы украдкой зевнет и закончит собрание какой-нибудь коротенькой фразой. А он встал, глянул нам в глаза и ошарашил неожиданным выводом: