Дервиш Сушич - Я, Данила

— Товарищи, каковы вы, таковы и дела в уезде. На следующее заседание всем прийти в костюмах, чистых рубашках и аккуратно завязанных галстуках. Иначе не пущу. Война закончилась больше десяти лет назад. Это уездный парламент, а не деревенские посиделки. Предлагаю на секретаря комитета наложить штраф в размере двадцати процентов месячного жалованья за то, что не подготовил заседание должным образом. В следующий раз чтоб в зале было чисто, все члены совета за минуту до начала были на своих местах и каждый имел бы на руках все нужные материалы, отпечатанные на машинке. Затем, никакого курения во время заседания, мы не на революционном митинге моряков. Ясно? Объявляю заседание закрытым!

Ну и ну!

Что же будет с бюджетом, если он так придирается к мелочам, вроде одежды и курения, — думал я, не зная еще, что готовит мне этот день. Я уже слышал, что он знакомится с предприятиями и кооперативами и вызывает к себе по очереди директоров и начальников. Люди входят к нему румяные, выходят зеленые. По уезду закружились финансовые, санитарные, инвентарные и прочие ревизии и комиссии. Прокурор уже двадцать дней и ночей кряду за зашторенными окнами диктует что-то машинистке. Хозяйственные тузы притихли, забыли про кофейни и пивные, а мелкая сошка посмеивается да перемигивается:

— Ага, грянул гром и над директорами!

Дойчин и Марко Охальник ждут меня на улице.

— Господи помилуй, да как же я завяжу галстук на свою зобастую шею? — недоумевает Марко.

— Завяжи под зобом, — советую я.

Дойчин мрачно глядит на кончики башмаков.

— Продам телку, куплю костюм.

— Прощайте, опанки, — вздыхает Марко. — Прощай, сумка через плечо! Америка, так твою мать, теперича ты увидишь, что такое илихантность, дай только Марко разнарядиться. А уж как надухонюсь, от вдов отбою не будет. Правда, прежде отмыться придется. С позапрошлого года хожу немытый. Вот оно и выходит, нет худа без добра. Жисть, она меня всяко трепала, а вот же выдюжил.

Мы и не заметили, как перед нами вырос председатель совета. Палец его указал на меня.

— Ты Данила?

— Он самый, товарищ председатель.

— Жду тебя в семь вечера. Приготовься к долгому разговору.

— О, разговаривать я могу хоть два дня.

— Думаю, что сегодня тебе хватит и двух часов. Пожалуй, даже многовато будет.

Когда он ушел, Марко и Дойчин обратили на меня сочувственные взгляды.

— Провинился в чем? — спросил Марко.

— Может, он прослышал про ту пьянку? — предположил Дойчин.

— Ни в чем я не провинился! — озабоченно сказал я. — Вы сейчас прямо на автобус и дуйте в Лабудовац, ну а ежели я до завтрашнего утра не вернусь, выбирайте на мое место другого руководителя кооператива.

— Ладно, шутки в сторону! — шумнул Марко. — Что там на твоей грешной душе?

— Двадцать семь немцев, девять усташей и…

— Пошел к черту. Я дело спрашиваю.

Ровно в семь я сидел в кресле в кабинете председателя. Вокруг тишина, обложенная коврами и тяжелыми шторами. На столах ни клочка бумаги. Председатель проглотил пилюлю, запер на ключ ящик стола и сел рядом со мной за круглый стол. Я разыгрывал незыблемое спокойствие — будто пришел к товарищу председателю на чашку кофе. Но по коже подирал мороз. Не люблю я эти разговоры с глазу на глаз с более сильным противником. И хотя я не знаю за собой ничего такого, из-за чего председатель мог схватить меня за грудки, я все же цепенею и покрываюсь испариной. И на всякий случай складываю губы трубочкой, словно вот-вот начну потихоньку посвистывать.

Председатель сел и поглядел мне в глаза.

— Привет тебе от Народного банка, Данила!

Это был намек на некоторые мои махинации с долгами разным предприятиям. Но я как ни в чем не бывало простодушно улыбнулся.

— Да пошлет ему бог здоровья, товарищ председатель!

— Выпьешь стопочку, Данила?

— Спасибо, в кабинетах не пью!

— Да, в Лабудоваце куда удобнее, ордена — над головой, бутылку — перед собой, и это после того, как мы организовали тебе помощь, как больному!

— А сколько стоили ваши гостинцы и помощь? Я заплачу, — сказал я, вытаскивая бумажник.

— Кооперативными деньгами? — съязвил бледнолицый наглец.

Такого подозрения, поклепа и оскорбления я никак не ожидал! Чего-чего, но потребительских склонностей, за которые, вообще-то говоря, можно угодить за решетку, во мне нет. Не иначе, кто-то поторопился очернить меня в глазах председателя. Я чуть не разразился негодованием и ругательствами. Но сдержался, заставив себя сначала поразмыслить о новом председателе, попытаться понять его и, может быть, оправдать.

С виду хилый интеллигент, которого я одной рукой мог бы выбросить в окно или подвесить к люстре. Слышал я, что он воевал в Испании, а в сорок шестом снял полковничьи погоны и всерьез занялся экономикой. Экономика и политика были его ремеслом. Говорили о его волшебных руках — с первого прикосновения всюду воцарялся порядок.

С недавних пор я стал замечать постепенное внедрение подобных людей в общество, людей, предварительно хорошо переваривших философию динара и гармонию общественного оркестра. Молчаливые, хладнокровные и непоколебимые, они не умеют зажигать и покорять сердца на митингах, зато в состоянии обкатать огромнейший комбинат и заставить его маршировать под дирижерскую палочку закона. Конкретный порядок они предпочитают абстрактной сознательности. Ненавидят шум и красивые жесты и скорее простят снобизм, нежели анархию. Больше доверяют контракту, чем честному слову. Теплые слова оставляют на особо важные случаи, а гуманизм прогоняют сквозь строй экономической рентабельности и эффективной расстановки кадров. Эти люди способны внедрить у нас шведский порядок, но кому-то все же придется вносить и югославскую страсть. Боюсь, как бы не опоздать со вторым. Если верить слухам, равнодушие стало национальной болезнью скандинавов.

Похоже, время залощенной шапки и широкой партизанской души прошло.

Прощайте, заплаты на штанах секретаря укома! Прощайте, митинги, громкие слова, бескорыстная простота, прощайте, дружеское «тыканье» и даровая работа на одном энтузиазме, прощайте, трудовой подъем масс и парад стихийной радости! Прощайте, открытая касса и пуля за украденную сливу! Ваше время скончалось под скальпелями арифметики и дисциплины. Похороны происходят постепенно согласно церемониалу смены эпох.

Операция удалась, пациент скончался.

Один из членов консилиума, способствовавшего смерти пациента и констатировавшего ее, сидит сейчас передо мной, буравя меня ядовитым взглядом. Я дисциплинированный гражданин своей страны и по призыву ЦК и военкомов вынес бы еще раз все семь вражеских наступлений. Но позволено же мне, черт возьми, не выносить одного председателя уездного совета, ненавидеть его всеми фибрами души. И уж коли я вынужден ему подчиняться, то делать это, стиснув зубы.