Дервиш Сушич - Я, Данила

Так я оплакивал, отмеряя в полночь двадцатый с чем-то километр, какого-то там старика Данилу Лисичича из боснийского захолустья, не сумевшего оседлать славу, потому что он никогда по-настоящему не думал и не заботился об этом. Временами я старался разобраться в этом кошмаре, составить мало-мальски толковый обвинительный акт, но мне это не удавалось. Да и кого, собственно, обвинять? У меня не было высокой ставки, не было никаких доплат, и потому я не чувствовал себя обобранным. Семьи я не завел, и потому мне не придется грустить по хорошей квартире, а несуществующей жене отвыкать от роскоши. Я не теряю никаких льгот и привилегий, так как у меня их нет. Я теряю самого себя. Да еще веру в нашу способность ценить достоинства, что гораздо гуманнее и выгоднее, чем шельмовать недостатки.

Я знаю, как практически выглядит падение, могу представить себе все до мельчайших подробностей — от злорадных ухмылок тех, кого я не жаловал, до дружного равнодушия тех, кто надоедал мне своими заверениями в любви и преданности.

Пятый день сидел я у своего дома, пялясь на пик горы, вонзившийся в солнечное небо. Я все еще был глух и нем ко всему вокруг. Плыл, как труп, по свинцово-белому озеру дня.

У калитки взметнулось какое-то пестрое облако. У меня не было ни сил, ни желания повернуть голову. Я ждал. Вот в поле зрения вошла туфелька. Я сразу узнал гибкие суставы и веретенообразные икры. Моя конторщица села подле меня на траву.

— Товарищ Данила, я пришла проститься.

— Да?

— Выхожу замуж.

Слова ее безучастно прозвенели во мне, как в пустом зале.

— …он судья в городе. Да вы его знаете, Косанчич. Я ему про вас рассказывала. Он говорит, что очень уважает вас и что ваша выходка с юридической точки зрения не такое уж большое преступление, если принять во внимание всю вашу жизнь. — Я и ухом не повел. Она стала закругляться: — А еще я хотела спросить вас… Только не обижайтесь! Вы сейчас в беде. Вам нужны деньги? Я копила для брата, он был в заключении. Но два года назад он погиб. Я могу дать вам, товарищ Данила, шестьдесят тысяч. И пусть вас не заботит, когда вы сможете вернуть…

— Ступай, — сказал я, показав на калитку. — Ступай, мне ничего не надо.

— Товарищ Данила, мне нечем больше отблагодарить вас…

— Ступай! — взревел я.

Она ушла, как и многое другое, что я гнал от себя, стараясь не запятнать отворотов своей совести.

Значит, так,

я, Данила Лисичич,

гражданин своей страны и Организации Объединенных Наций, руководящий работник по профессии, неожиданно скатился к подножию своей служебной спирали. Я не Сизиф, и напасти мои ничтожны в сравнении с тем, что легенды и мифы приписывают этому бедолаге. Я простой смертный, который с верха биографического минарета грохнулся на мостовую. И на старости лет, усталый и разбитый, оказался не у дел и без гроша за душой.

Солдат во мне всегда одерживал победу, крестьянин терпел поражения. Да вот только шкура у них, на мою беду, одна.

Сижу я неприкаянно у своего дома, на пустоши под Лабудовацем. И от нечего делать разговариваю с каждой травинкой. Подмигиваю небу, которое, не узнавая, пялится на меня, ровно дурашливый баран. Почесываю икры, подставляю солнцу спину и изо всех сил пытаюсь превратиться в деревце или в жердину штакетника и — существовать вне времени или уж хотя бы не замечать его. Но оно напомнило о себе, кольнув меня своим жалом. Солнце всадило в череп отвертку и с хрустом и хрясканьем стало ее поворачивать. Я убежал в тень.

И окончательно вернулся в невыносимо тягучее время.

Сплю.

Ем.

Молчу.

Сплю.

И снова сплю.

Спустилась ночь, я сижу у дома, смотрю на проплывающие надо мной созвездия и зову… зову живых и мертвых, просто чтоб убедиться, что я жив и не сошел с ума, я скликаю их, живые приходят, обращают ко мне свои живые лица, иной и сплюнет, и уходят, а мертвые, мои коноводы, пулеметчики, командиры отделений, взводные, серые и безмолвные, проходят мимо меня колонной по одному, совершая свои бесконечные круги в вечности и моей памяти, и только единственный раз вдруг вижу, один из них — забыл, как его имя, —

повис на плетне из романийских сучьев, из раны на груди хлещет кровь, стекает по рукавам, по пальцам, словно хочет напоить постную землю, я кинулся к нему, а он слегка повернулся, озабоченный такой, и сказал:

— Не надо. В мешке запасные башмаки, отдайте Василии… —

и сполз мертвый.

Вот он идет впереди меня, спокойный, усталый и чуть синеватый от холодного ночного неба, а с пальцев его капает кровь, и кажется, будто она струится из-под ногтей. Неожиданно он спрашивает:

— Который час, товарищ Данила?

Я побежал в дом за часами. Когда вернулся, его уже не было, только живая изгородь за плетнем играла при луне своими покрытыми листвой пальцами да издали набегали тихие волны леса. Шепчет ли это Зеленая, или ожили вдруг кроны на умытой ночной свежестью горе, или бессчетная мертвая пехота отбивает шаг на пути к нам, несчастным, — не знаю.

Утро я встретил, все так же сидя на пороге с затекшими коленями, обалделый от бессонной ночи и молчания. Я встал, искупался, побрился, выфрантился, словно на уездное заседание, и заходил вокруг дома, считая шаги вдоль ограды… А потом снова сел на порог. И снова отправился по белу свету.

Сижу.

Какой сегодня день? Понятия не имею.

Насчитал семь тысяч девятьсот сорок один удар ногтем по доске. Жду, когда люди встанут с ног на головы и когда я, совсем обезумев, стану скалиться, как идиот, или выть, словно меня лупцуют призраки. Но вместо всего этого совершенно неожиданно и безболезненно появилась моя конторщица и звонко крикнула:

— Добрый вечер, товарищ Данила!

Внутри у меня все похолодело от страха. Значит, началось.

— Вы что, не узнаете меня, товарищ Данила?

Она подошла ближе, в руках ее была большая дорожная сумка, и я вспомнил, что эту самую сумку она купила в кредит в нашем магазине незадолго до отъезда в город, к своему мужу, и белую блузку, и брошку помню, а вот туфли новые, их не помню. В самом деле это она, милая моя конторщица. Подошла с улыбкой, спокойно встала подле меня; тянет низовым ветром, и он то открывает линии ее бедер, то прячет их… Тьфу, да ведь это и впрямь она.

— Как вы похудели, товарищ Данила!

— Эх!

— Можно присесть?..

Вижу — гора надкусывает кромку солнца, с долин, словно опара, поднимается сумрак. Я весь день просидел одетый, как на парад, выкурил, будто в зале ожидания, три пачки «Моравы», на губах и языке горечь отравы, в спину бьет холодом пустой отчий дом. А рядышком сидит прелестная гостья, чуточку бледнее, чем прежде, мужняя жена; судья — старый холостяк, а ночи долгие… Но, что ни говори, к ее милой простоте прибавились серьезность и спокойствие зрелости, — словом, прекрасный цветок распустился сполна.