Дервиш Сушич - Я, Данила

мама умерла, а я поступила на работу,

и попалась на воровстве,

да, я украла, не важно — что, надо было жить, содержать брата, потому что у него дела не всегда шли гладко,

и меня отдали под суд,

я отсидела срок,

и, клянусь покойной матерью, столько раз мне потом хотелось бросить все и вернуться в тюрьму, благо помощник начальника, седой лейтенант, теперь, наверное, майор, прямо расстилался передо мной, уговаривал поступить к ним в управление бухгалтером…

Я уже совсем собралась, я ведь знала, что людское злопамятство настигнет меня в самую трудную минуту… Люди не могут мне простить. Что? Мою вину? Данила, милый, ну так ли уж я виновата? Когда ты в Сараеве на автобусной станции позвал меня в Лабудовац, я по твоим глазам поняла, что ты видишь меня насквозь, знаешь всю мою подноготную и тем не менее говоришь: «И что из того, подумаешь!» Я поверила тебе, и не думай, что я кривлю душой, мне незачем кривить душой, если я потеряю последнее прибежище, мне некуда деваться, кроме как к тебе или к тому лейтенанту, может, уже и майору, некуда идти, пойми! Будь я дурнушкой, будь дурехой, то, поверь, меня жалели бы, и никто не проявлял бы излишнего любопытства. Но ведь они видят, что я хороша собой, что знаю цену и себе и другим, видят, что я не дам поставить себя на колени, я не прошу милости… Нет у меня выхода, Данила! Что делать,

о, что мне делать!

Нет, нет, не вставай, лежи,

муж мой в глубине своей серой души добряк, но он ослеплен ревностью, спаивает меня, бьет, топчет, а потом плачет и целует мне ноги, а потом снова приходит в ярость и начинает душить меня, а раз даже крикнул: «Данила, верно, тоже спал с тобой?»

Тут мое терпенье лопнуло, и в ту самую минуту я решила — буду твоей, умолю тебя пустить к себе в постель, только б отомстить этому негодяю,

даже если Данила плюнет мне в лицо и втопчет ногами в землю,

Данила, что же делать, ведь до сих пор я защищалась, отрицала, оскорблялась, когда меня попрекали ошибками молодости,

а как быть теперь?

Или он убьет и меня и себя, или я раньше сама отравлюсь?!

Брошу его — он станет мстить, распускать обо мне грязные сплетни, как поступают все ревнивцы, и тогда мне конец… И мне, и моим отчаянным попыткам устоять на ногах.

Я пообещал ей, что до утра мы что-нибудь придумаем.

Она успокоилась, обняла меня руками и ногами, ласковая и нежная.

Она то плакала где-то за моим ухом, то всхлипывала от наслаждения и ловко и неприметно учила меня искусству любви, о каком я не мог подумать даже в самых жарких своих крестьянских мечтах, и снова стихала и молила спасти ее. Успокоенная новым обещанием, она вытягивалась на мне во весь рост, а потом, быстро, как собачонка, опрокидывалась на спину и привлекала меня к себе.

Только теперь понял я всю глубину пословицы, что только женщина способна мстить до конца. В особенности своему мужу.

В полном изнеможении она кусала мою руку и лепетала,

Данила,

милый Данила,

как хорошо, меня тошнит от грубости, от страха сойти с ума, когда я вижу руки как волчьи клыки, готовые разорвать меня на куски, а ты… ты такой нежный, такой милый, Данила…

Еще затемно прокрались мы мимо заборов и полевыми тропинками, через сады и кукурузу вышли к центру. Утро застало нас за столиком в кофейне. У обоих был вид отъезжающих, которые в ожидании первого автобуса время от времени перекидываются словечком о плохих дорогах и очередях возле билетных касс. Я сидел спиной к залу, по голосу узнавая всякого, кто, входя, говорил: «Доброе утро!» — или: «Сабах хайросум!» [16] Доброе утро! (тур.) Но я не оборачивался, а входившие не узнавали меня со спины да еще в новом костюме. И только Рамо, подавший нам сначала чай, а потом кофе, нагнулся ко мне и тихонько спросил:

— Как дела, дружище?

Боже упаси, услышит кто… чего доброго, скажет, что вот, мол, Рамо опять якшается с Данилой, кем бы он теперь ни был… Ведь сняли, выгнали и, как знать, может статься, завтра под конвоем поведут через весь Лабудовац в кутузку!

В ожидании автобуса я написал ей справку и заверил кооперативной печатью. Дескать, знаю ее с довоенных времен, как очень… из очень хорошей семьи и т. д. и т. п., и пока я диктовал (заплатил служащему вперед триста динаров), моя бывшая конторщица оторопело слушала мое вранье. Когда я проставил еще и номер своей медали первоборца, она стыдливо опустила глаза. Такой жертвы она от меня не ожидала.

Справку я положил в конверт и сунул ей в сумку.

У автобуса она украдкой всплакнула и, договаривая остальное глазами, твердо сказала:

— Если я вам понадоблюсь, товарищ Данила, только напишите!

Уехала.

С шапкой в руке иду серединой улицы, справа и слева ползет, бежит, кричит, переговаривается и матюкается мой Лабудовац, я иду по колее, проложенной в пыли коваными колесами телег, и меня ест стыд, мне стыдно, люди, что я сотворил его таким, не поселил в нем никого, кто хотя бы сквозь зубы процедил: «Доброе утро, товарищ Данила!»,

никого, кроме милой, несчастной конторщицы. Но последняя ночь заронила в меня такое сомнение, что я в сердцах срываю и эту тряпицу нежного бальзама и спрашиваю: а может, она с кем хочешь переспит ради подобных документов?! Я гоню сомнение, но оно стоит во мне, как незыблемый черный пик, источающий яд и отраву.

Вконец отравленный, подошел я к дому и, чтоб глаза мои не видели неба, сел на порог и захрустел пальцами.

Придет ли конец моим мукам?

Шарац стал спотыкаться. Пора Марко двинуться на Ровины [17] Имеется в виду эпический персонаж Марко Королевич и его волшебный конь Шарац, предсказавший ему смерть. При Ровинах в 1395 г. в стычке с валахами погиб исторический прототип Марко. .

В утробе что-то гниет и болит, хотя пищеварение у меня, слава богу, в порядке. Чуть бы постонать! Много нельзя, не позволю себе, было бы бесчеловечно еще и мне перегружать мембраны ближних. Да и смысла нет. Ведь мембраны у них такие толстые, что их ничем не проймешь, и потом ближние умеют просто затыкать уши пальцами.

Я жду повестку из укома. Надо подвести черту под последней главой моей биографии, биографии Данилы Лисичича. Короче говоря, жду вызова на парткомиссию. Слишком громкий скандал, чтоб пройти мимо такого факта. Что ж, мне это не впервой. Уж я-то видал виды! И все же, согласитесь, дело дрянь, когда на вас взвалят мешок грехов, а заслуги сведут к размерам просяного зернышка.

Сколько уж дней сижу один! С тех пор как меня сняли, друзья куда-то запропастились. Умирая, я не скажу: «Берегите Югославию!» Последними моими словами будут: «Товарищи, не допускайте, чтоб вас сняли! Вооружайтесь добродетелями, в первую очередь терпением, если дело дойдет до резкого спора с председателем уездного совета. Раз не принято, чтоб председатель давал пощечины избирателям, так тем более нельзя избирателю давать пощечину председателю. Я сделал это. Поэтому меня и сняли. Итак, товарищи, не позволяйте себе такой роскоши, за которой следует смещение. Останетесь без друзей. И без почитателей. В один прекрасный весенний или летний день окажетесь, как и я, на лугу у своего дома и станете беседовать с муравьем, с травинкой или с глухим небом, а от вопроса, что лучше — пуля, стрихнин или омут на Зеленой, к вечеру у вас ум за разум зайдет. Потому как меня не просто сняли, нет, после полного курса архитектурной академии жизни меня низвели до степени сопляка, не знающего даже того, что оплеуха законом исключена из правил поведения. Даже если речь идет о щеке председателя уездного совета».