Дервиш Сушич - Я, Данила

— Итак, товарищ Данила? — спрашивает секретарь.

— Итак, Данила? — спрашивает второй член комиссии.

— Итак? — спрашивает третий член комиссии.

— Итак, товарищи…. дайте, пожалуйста, стакан воды!

— Та-ак! Ты слышал наше мнение. Что скажешь?

— Ничего!

— Как это ничего?

— Вы же, товарищи, подробно и основательно разобрали мое дело. Спасибо вам. Мне нечего добавить.

— В таком случае…

— В таком случае…

— Ну?

— В таком случае можно на этом закончить! — вздохнул с облегчением секретарь. — Мы предложим твоей организации обсудить твое поведение, а наша позиция такова — исключить из партии с правом вступить вновь, поскольку у тебя имеются все возможности для дальнейшего роста. А теперь о твоем новом месте работы…

Так организационно мы и расстались — я и КПЮ. Через четырнадцать лет сосуществования ее железных принципов и моей полной неспособности держать руки по швам даже тогда, когда это лучше и для меня и для других.

Клянусь жизнью, что касается меня, то я расстался с ней только организационно!

Но ведь я не радикал и не щенок, забывший материнскую титьку, чтоб равнодушно отойти от КПЮ!

А плакать не позволяет мой гордый крестьянский хребет.

Раздираемый самыми противоречивыми чувствами — горный вол и тот бы ноги протянул от таких терзаний, я все же украдкой плачу. По себе. По тому Даниле, каким я был прежде. Я был шариком, устремленным к звездам. Но от спешки и трения перегрелся, шлепнулся в слякоть и погас.

Так!

Опять один.

На сей раз — тотально.

Томлюсь на базарной площади, подпираю спиной фонарный столб, который стоит здесь, как говорят, еще с турецких времен. Смехота — люди поставили его, чтоб светил, а он всегда только и делал, что подпирал разных горемык, которые, не будь здесь фонаря, валялись бы на мостовой. Поддерживая людей, сам он малость скособочился. Теперь я знаю. Вижу. Те, кто искал в нем опору, устраивались так, чтоб видеть всю улицу, со всеми ее входами и выходами. За спиной у них была серая стена бывшего суда, ныне — отдела социального обеспечения.

Надо было подойти к гостиничному скверу. Увидеть эту загадочную женщину. Мое сердце никогда не екает от третьеразрядных воспоминаний. А сегодня утром оно взвизгнуло, как стреноженный жеребенок. Надо идти. Но я все еще никак не могу привыкнуть к своей новой роли. Да и ноги мои не внушают доверия, — того гляди, перестанут быть гибкими, послушными вертикалями.

Из кофейни, на которой начертано «Буффет», вывалился крестьянин, без шапки, всклокоченный, расхристанный, и крикнул в небо:

— Эй, господи, сойди, померяемся силой!

Пошатываясь, вошел я в «буффет», чтоб заменить приятеля, вызывавшего бога на единоборство. Из второй стопки выплыла женщина в гостиничном сквере. Выплыла, улыбнулась и спросила:

— Ну как ты, бедный мой Данила?

Я проглотил ее вместе с ракией. Но она появилась и с третьей стопкой.

Качаюсь, как Тихий океан, в калитке летнего сада «Рахат-лукум». Я сказал себе: «Стоп!» — и тут же остановился, вспомнив, что надо войти прилично… Это вам не шуточки — войти так, чтоб себя не уронить. И я начал читать себе нотацию: если ты тот Данила, старый волк и гайдук, который… который…

Гей, вы, молодая поросль, на колени, я буду перечислять свои подвиги!

Итак, если ты тот самый, то выше голову, глаза наполни тьмой невысказанных бед, наклони молодецкие плечи, будто они держат на себе хотя бы один столп из тех, на которых покоятся небеса нашего будущего, одари этот мелкий мирный люд за столиками царственным взглядом, полным сочувствия и презрения, и крикни с порога:

— Где министр общественного питания? Ну-ка обслужи меня!

И потребуй, чтоб официант составил два столика. За одним ты будешь пить, на другом пусть отдыхает твоя шапка. Она это заслужила, принимая во внимание, какую она голову покрывает.

Если ты не этот, а другой Данила,

тот, что возвращается из укома, где его, старого партийца, из-за паршивой оплеухи торжественно объявили вне партии, наперед заготовив рекомендацию первичной организации в Лабудоваце, которую она, безусловно, примет единодушно, да еще с аплодисментами, итак, если ты этот Данила, то переступи порог, пройди, ни на кого не глядя, в угол, сядь, спроси литр ракии и запиской заказывай цыганам песни, и каждая третья будет:

Эту песню в Подринье поют и партийные и беспартийные, когда немножко захмелеют,

и помалкивай о том, что тебя вышибли из строя, ибо в утешители к тебе набьются те, кого ты, подметая в конце войны персональные дороги наши, чуть было не расстрелял. Да и теперь вздернул бы на казенных орехах вдоль дороги, если б не директива — не копать дел, не отдающих кровью. И когда ты, дролечка моя беспартийная, напьешься до бесчувствия, официант оттащит тебя за стойку, где свалены бутылки из-под пива, ящики и мокрые тряпки, и здесь ты проспишься. Встанешь ни свет ни заря, спустишься на Зеленую, и на ее берегу выплачешь и похмелье, и тоску. День будет улыбаться все шире своей светлой улыбкой, превращая все вокруг в пустынное белое море форм и очертаний, а ты снимешь свою медаль и спрячешь ее в карман, чтоб злые языки не говорили, что ты хочешь напакостить властям, выбросившим тебя из партии.

Если ты не этот, а другой Данила,

рано поседевший Данила Лисичич, с ломотой в костях, по профессии землепашец, который чист перед богом, царем и всем светом и под конец молчит, не поминая о том, что он отдал им и чего не сумел взять взамен,

войди, прошмыгни незаметно,

поздоровайся с официантом, спроси вон того вкушающего господина, свободен ли третий от него столик, выпей чаю, вытащи из-за пазухи затерханную десятку, отдай ее официанту, а потом ускользни из кофейни, и дуй к шлагбауму, и жди там попутку, — может, какой шофер и пустит тебя на верхотуру — на бревна или доски, все подешевле, чем билет на автобус.

Если ты не этот, а другой Данила,

в котором вся троица вместе,

тогда входи, черт тебя подери, чего стоишь, как истукан, входи смелей, товарищ сложный гражданин бедняцко-крестьянского происхождения, сядь как положено, закажи три бутылки минеральной воды, выпей и спокойно и культурно вернись в Лабудовац, собери свои пожитки и — айда на новую работу, как предписывает директива. А ну входи, чего качаешься тут людям на смех — уж сотни глаз за столиками глядят на тебя…

Входи!

Я иду, но бетонированная дорожка в саду, ведущая к столикам, у́же каната покойного канатоходца Арифа Тамбурии, и я то и дело топчу шелковую траву, выросшую и подстриженную точно по ранжиру. Стало быть, трава эта не югославского роду-племени, делаю я на этом основании вывод, и потому ее не грех и помять. Иностранцы нас больше топтали.